"Тому, кто Ираклия Андроникова не видел и не слышал "живьем", все равно не понять, что это было. Во времена, когда трамвай ходил в центре Москвы, а хлеб отвешивали по двести граммов на весах, люди улыбались даже не от выступлений артиста, а уже только от афиш с его фамилией: "Ираклий Андроников. Устные рассказы".
(Андрей Гончаров, главный режиссер Театра им. Маяковского)
Человек-вселенная
Есть такое выражение: "человек-оркестр". Применительно к быту, это человек эрудированный, который разбирается во многих вопросах, да еще ко всему может хорошо делать множество совершенно разных дел. Применительно к искусству - человек, который в этом самом искусстве, в разных его видах, может делать почти все: в музыкальном - играть на совершенно разных инструментах числом от десяти и более; в кино - не только писать сценарии, но и ставить по ним фильмы; в литературе - писать не только прозу, но и стихи, и критику.
Ираклий Андроников был человеком-вселенной: прозаик, критик, литературовед, помимо всего прочего обладавший уникальным даром перевоплощения, соединенным с талантом рассказчика. Одновременно умел, вживаясь в образ, показывать Маршака, Фадеева, Тынянова, Шаляпина, Качалова и с увлечением рассказывать о них.
Сын князя и Екатерины Гуревич
Не знаю, передается ли дар рассказчика по генетической линии, но думаю, что в случае Ираклия Андроникова так и было, и он унаследовал этот уникальный дар от отца - славившегося своим красноречием известного адвоката и общественного деятеля Луарсаба Николаевича, происходившего из известного грузинского княжеского рода Андроникашвили и до октября 1917-го служившего присяжным поверенным в Петербурге, а после - читавшего в Высшем педагогическом институте в Туле лекции по истории философии, на которые сбегались студенты и с других факультетов. Может быть, отсюда шли и умение держать себя, и аристократические манеры - короче, порода.
Молодой Ираклий с юности, может быть благодаря своей еврейской матери Екатерине Яковлевне Гуревич, не чуждой литературе и просвещению (ее отец был выпускником историко-филологического факультета Петербургского университета, редактором журнала "Русская школа" и одним из основателей знаменитых Бестужевских курсов), увлекся филологией и, чтобы реализовать себя, поступил на историко-филологический факультет Ленинградского университета и на словесное отделение Института истории искусств. В те времена можно было учиться одновременно в двух высших учебных заведениях.
"Я остолбенел…"
В университете ему выдали диплом литработника с журнально-газетным уклоном. Но молодого выпускника если куда и клонило, то в литературоведение - к любимому с юношеских лет Лермонтову.
Корней Чуковский, поздравляя Андроникова с 60-летием, напишет: "У какого другого историка старинной словесности вы могли бы прочитать: "я прямо задохнулся от волнения…", "я чуть не захохотал от радости…", "я ахнул…", "вся кровь в голову…", "сердце испуганно екнуло…", "даже в жар бросило…", "я остолбенел…", "я был ошеломлен…", "…внезапное удивление… испугало, обожгло, укололо, потом возликовало во мне, возбудило нетерпеливое желание куда-то бежать, чтобы немедленно обнаружить еще что-нибудь?"
Патриарх отечественной словесности был прав: действительно, вы не найдете таких слов и выражений ни у литературоведов, ни у историков русской словесности Бориса Эйхенбаума, Юрия Тынянова или Льва Модзалевского, не говоря уже об академиках Владимире Виноградове, Дмитрии Лихачеве и других ученых. Потому что то, чем занимался Ираклий Андроников, было занимательным литературоведением, причем не только письменным, но и устным - он довольно успешно выступал с такими рассказами как на телевидении, так и на эстраде.
В принципе, это ни хорошо, ни плохо: Андроников просвещал, как писали в те времена, "самый читающий народ" (правда, пишущие об этом феномене никогда не задавали вопрос, что читал этот самый "читающий народ"; Валентина Пикуля или Юрия Давыдова, Эдуарда Асадова или Андрея Вознесенского, Михаила Алексеева или Юрия Трифонова? да и того же Пикуля или Вознесенского можно было купить на черном рынте или достать в "Березке") и открывал перед читателем классику, к которой тот не обращался со школьной скамьи.
Первую книгу о своем любимом поэте "Жизнь Лермонтова" он издал в 1939 г., после чего его, 31-летнего, приняли в Союз писателей.
Через четверть века, в 1964-м, вышла его книга "Лермонтов. Исследования и находки", за которую он был удостоен Государственной премии. В книгу Андроников включил как новые статьи о поэте, так и публиковавшиеся ранее. Предисловие закончил на мажорной ноте: "Эта книга - попытка внести новое в наше представление об одном из величайших поэтов мира". А в 1981-м была "Лермонтовская энциклопедия" - уникальное издание, к которой он, а не главный редактор, известный лермонтовед Виктор Мануйлов, написал вступительную статью.
Но Андроников уделял все больше и больше времени устным рассказам о литературе, и многие ученые воспринимали его скорее как артиста, выступающего с эстрады с рассказами о писателях, нежели как литературоведа.
О "тайной свободе" и об "искусстве брать взятки"
Рассказывал он и о последних днях Пушкина ("Кончена жизнь… Теснит дыхание"), о возлюбленной Лермонтова Наталье Ивановой ("Дай бог, чтоб вечно вы не знали, / Что значат толки дураков, / И чтоб вам не было печали / От шпор, мундира и усов…"), и о четырех часах из жизни Блока, которые гений уделил молодым писателям, встретившись с ними на литературных курсах в 1920 г. ("Пушкин! Тайную свободу / Пели мы вослед тебе! / Дай нам руку в непогоду, / Помоги в немой борьбе!"), и о поездке Есенина на родину ("Я посетил родимые места, / Ту сельщину, / Где жил мальчишкой, / Где каланчой с березовою вышкой / Взметнулась колокольня без креста"), и даже о старом, забытом литераторе Перцове, авторе известной в свое время книги "Искусство брать взятки" (1850).
А еще были статьи, исследования и книги. В предисловии к одной из них - "Рассказы литературоведов" (1969) - Корней Чуковский с восхищением писал об Андроникове как о человеке, обладающем уникальным талантом воскрешать самых разных выдающихся людей: "Из… литературных преданий мы знаем, что в старину существовали подобные мастера и искусники. Но их мастерство не идет ни в какое сравнение с тем, каким обладает Ираклий Андроников. Дело в том, что, едва только он войдет в вашу комнату, вместе с ним шумной и пестрой гурьбой войдут и Маршак, и Качалов, и Фадеев, и Симонов, и Отто Юльевич Шмидт, и Тынянов, и Пастернак, и Всеволод Иванов, и Тарле. Всех этих знаменитых людей во всем своеобразии их индивидуальных особенностей художественно воссоздает… Андроников".
Дело № 4246
Как бы ни не хотелось, но рассказать об этом нужно. В конце 1920-х Ираклий Андроников поступил на должность секретаря в сатирический журнал "Еж", где особых звезд с неба не хватал (об этом чуть ниже). Тем не менее незаметного секретаря "взяли" вместе с известными обэриутами Даниилом Хармсом, Александром Введенским, Игорем Бахтеревым, Александром Туфановым, художником Николаем Вороничем и преподавателем Петром Калашниковым. Завели "Дело № 4246" и обвинили в "создании антисоветской нелегальной группы", которая в "политической борьбе с Советской властью методами литературного творчества" протаскивала "в печать литературные произведения для детей, содержащие контрреволюционные идеи и установки, путем создания и нелегального распространения не предназначенных для печати литературных произведений для взрослых", а также "путем использования "заумного" творчества для маскировки и зашифровывания контрреволюционного содержания литературного творчества группы". До расстрельного 1937-го оставалось шесть лет, главным "шифровальщикам" и "вредителям" грозил срок, срок заменили высылкой в Курск.
Остальных наказали, но только молодого Андроникова отпустили "за недоказанностью вины". Что по тем временам бывало довольно редко, но все-таки бывало. Но некоторым современникам казалось, что так просто из ОГПУ не отпускают. Уже в наше время литературовед Александр Кобринский напишет: "Из всех сохранившихся протоколов самые малоприятные впечатления остаются от собственноручно написанных показаний Ираклия Андроникова, работавшего тогда секретарем детского сектора Госиздата. Если все остальные арестованные прежде всего давали показания о себе, а уже потом вынужденно говорили о других как членах одной с ними группы, то стиль показаний Андроникова - это стиль классического доноса" (Александр Кобринский. "Хармс", ЖЗЛ, 2008). Но это всего лишь предположение, и автор не настаивает на том, что именно Андроников был основным доносчиком. Но, так или иначе, упомянуть об этом эпизоде необходимо.
Есть еще одна версия освобождения Андроникова: его отец обратился к старому большевику, председателю Совета Народных Комиссаров Грузинской ССР Шалве Элиаве, и Элиава помог.
Парадоксальный Андроников
В литературной среде к Андроникову относились, как любят сегодня говорить, неоднозначно: восхищались, иронизировали, не принимали всерьез.
Лидия Чуковская в своих "Записках об Анне Ахматовой" вспоминала, что Анна Андреевна, когда речь заходила об Андроникове, редко удерживалась от "привычно-гневных реплик по адресу Ираклия".
Шкловский, писал Каверин, на вечере в Доме литераторов, посвященном 10-летию со дня смерти Юрия Тынянова, когда Андроников "стал перечислять тыняновские идеологические ошибки… прокричал с бешенством: "Пуд соли надо съесть и этот пуд слезами выплакать - тогда будешь говорить об ошибках учителя! И говорить будет трудно, Ираклий!"
Михаил Козаков, с детства знавший Эйхенбаума, в своих воспоминаниях писал: "Старый Эйх очень переживал в те дни - и особенно болезненно - предательство своего любимца Ираклия Андроникова, который когда-то был его учеником, дневал и ночевал у него дома, где был принят, как сын. Борис Михайлович, правда, всегда огорчался, когда тот слишком много сил отдавал концертной деятельности. Он считал, что науку не следует разменивать на что-нибудь иное. Но, огорчаясь, любил. И вот когда шла травля компаративиста Эйхенбаума, Ираклий, его Ираклий, подписался под какой-то статьей или даже написал какую-то статью".
Но самые жесткие слова написал об Андроникове друживший с ним в молодости Евгений Шварц: "В конце двадцатых годов поступил Ираклий на должность секретаря в "Еж". И тут я увидел, как, словно в искупление за легкость в одном, тяжел он в другом. Если казалось, что входит в чужую сущность он со сверхъестественной легкостью, то себя он выражал с неестественным напряжением. Не мог он двух слов связать. Даже в таком пустом случае, как в подписи к журнальному рисунку. Он сидел над коротенькой заметкой в четверть странички долго, как над стихами. Это было бы не страшно, но заметка, несмотря на множество черновиков, все равно не удавалась. Нет, он не мог обойтись без чужой оболочки, сказать хоть два слова от себя... Его талант все развивался. Кто-то нашел название для его произведений: "Устные рассказы". Их услышал Горький и высокие люди, бывающие у него. Ираклий приобрел вес… он стал заниматься усердно литературоведческой работой, но сила его была не в специальности, а в отсутствии наименования. Он никому не принадлежал. Актер? Нет. Писатель? Нет. И вместе с тем он был и то, и другое, и нечто новое. Никому не принадлежа, он был над всеми. Отсутствие специальности превратилось в его специальность. Он попробовал выступать перед широкой аудиторией - и победил людей, никогда не видавших героев его устных рассказов. Следовательно, сила его заключалась не в имитации, не во внешнем сходстве. Он создавал или воссоздавал, оживлял характеры, понятные самым разным зрителям. Для того чтобы понять, хорошо ли написан портрет, не нужно знать натурщика. И самые разные люди угадывали, что портреты сделаны Ираклием отлично, что перед ними настоящий художник. Его выступления принимались как чистый подарок и специалистам в разных областях искусства. Именно потому, что Ираклий занимал вполне независимую, ни на что не похожую позицию, они наслаждались без убивающей всякую радость мысли: "А я бы так мог?". В суровую, свирепую, полную упырей и озлобленных неудачников среду Ираклий внес вдруг вдохновение, легкость. Свободно входил он в разбойничьи пещеры и змеиные норы, обращаясь с закоснелыми грешниками, как со славными парнями, и уходил от них, сохраняя полную невинность. Он был над всем.
…только после войны началось движение Ираклия к определенному и прочному положению. Он стал литературоведом, доктором наук. Выступает на прежний лад редко. В тяжелые времена бросался на своих. Литературоведческая его карьера, несмотря на все ее сходство с другими подобными, не принимается всерьез настоящими учеными. Но он упорно за нее держится. Что его изменило? Упыри и разбойники отравили его наконец? Выступило ли на поверхность то, что всегда было в нем? Возраст пришел? Есть на земле растения, цветы которых поражают и радуют, а плоды никому не нужны. Не хочется об этом ни рассказывать, ни думать. Во всяком случае, он отошел в сторону до такой степени, что, рассказывая о нем, я удивляюсь, как мы были прежде близки".
Театр одного актера
Его все время тянуло не только писать, но и рассказывать. В 1928 г. ноги сами собой привели его в Ленинградскую филармонию. А впервые перед публикой (да еще какой!) он выступил только зимой 1935 г. в клубе писателей в Москве, в том самом "доме Грибоедова", в котором, по язвительным словам персонажа Булгакова Коровьева, "писательские таланты росли и зрели, как ананасы в оранжереях, и где объединились несколько тысяч подвижников, решивших отдать беззаветно свою жизнь на служение Мельпомене, Полигимнии и Талии". Собравшиеся приняли молодого рассказчика вполне доброжелательно, и, может быть, этот первый успех среди профессиональных литераторов подвигнул его сделать следующий шаг - выйти за пределы узкой так или иначе профессиональной среды.
Перед самыми разными аудиториями он выступал с рассказами о писателях, артистах, причем не просто выступал - преображался в своих героев, воспроизводя не только голоса и характерные интонации (диалог Алексея Толстого и Самуила Маршака, встреча Алексея Толстого с Василием Качаловым), но и их осанку, жесты, мимику, но самое главное - создавал характер и делал все это с добрым юмором - так, что у изображаемых известных почти всей стране персонажей не было повода огорчиться и обидеться.
Выступления принимались на ура, он пошел дальше - начал рисовать словом "портреты": писателей Александра Фадеева и Виктора Шкловского; академика-полярника Отто Шмидта и академика-историка Евгения Тарле; музыковеда Ивана Соллертинского и австрийского дирижера Фрица Штидри, эмигрировавшего в СССР после прихода нацистов к власти в Германии. А еще были рассказы и о земляке Лермонтова, и об артисте Остужеве…
Выходя на эстраду, он преображался, хотя актерскому мастерству нигде и никогда не учился - это был врожденный талант. Говоря голосом своих героев, в процессе этого говорения шутил, импровизировал: "Когда я выхожу на эстраду, рассказ рождается как импровизация и растет в процессе исполнения. Отливается сразу, без подыскивания слов, без помарок". Это был особый жанр - жанр устного рассказа имени Андроникова.
В 1954-м его заметили телевизионщики. Страна после смерти Сталина худо-бедно, но все-таки преображалась, на телевидении хотели делать новые программы, интересные зрителю, и искали новых людей, которые могли бы воплотить свежие идеи на экране. Кому-то пришла мысль пригласить Андроникова выступить с рассказом о Лермонтове. У телевидения свои законы: говорения без движущейся картинки человек у экрана более 15 минут не выдерживает. Опытные редакторы предупредили гостя, что "монолог не может продолжаться… больше 10-12 минут: телевизионный экран требует действия в кадре". Андроников истово верил, что все интересуются поэтом и его несчастной любовью, и уговорил дать ему час. Он был столь настойчив и убедителен, что ему дали. И не ошиблись: советский телезритель, ничего такого ранее на скучном и однообразном ТВ, выходившем из кризиса, не видел, и в редакцию посыпались письма с просьбой продолжить программу.
Перефразирую Лимонова: у нас была удивительная страна и эпоха. Ну скажите, в какой стране ее граждане, образованные и не очень, приникали к телевизору не тогда, когда там выступали известные политкомментаторы, убеждавшие народ в правильности как внешней, так и внутренней политики партии, а когда литературовед Ираклий Андроников рассказывал о Государственном музее А. С. Пушкина в Москве, или о первой встрече с Горьким, или об обеде в честь Качалова?
И тогда у телевизионного начальства в кои-то веки родилась здравая мысль: а почему бы не подать эти рассказы в жанре телевизионного фильма? Вспоминая об этом времени, Андроников писал, что, когда эта мысль возникла, "я предложил ту же "Загадку Н. Ф. И.", плюс "Подпись под рисунком", плюс "Земляка Лермонтова". Это - фильм-монолог, фильм-рассказ, в котором зритель видит то, о чем говорит рассказчик, и его самого в других обстоятельствах. Чередуются "любительский фильм", снятый рассказчиком, и изображение рассказчика в студии телевидения - действие развивается как бы в двух временах. Сценарий я написал в сотрудничестве с С. И. Владимирским, постановку осуществил на "Ленфильме" режиссер Михаил Шапиро. Во втором фильме с малоудачным заглавием "Ираклий Андроников рассказывает", представляющем сюиту из моих устных рассказов, я "играю" А. М. Горького, А. Н. Толстого, В. И. Качалова, С. Я. Маршака, Всеволода Иванова, В. Б. Шкловского, И. И. Соллертинского, В. Н. Яхонтова, А. А. Остужева, А. В. Гаука и, кажется, еще шесть или семь ролей. ("Оглядываясь назад. Избранные произведения" в 2-х т., М., 1975).
Успех
Его любили, как в 1950-е гг. любили спортивного комментатора Вадима Синявского, как в 1960-е - футболистов Льва Яшина и Эдуарда Стрельцова, как в 1970-е - хоккеистов Владислава Третьяка и Валерия Харламова. Его узнавали, как узнавали таких артистов, как Ростислав Плятт или Борис Андреев.
Это был феноменальный успех человека, ни разу не комментировавшего футбольные и хоккейные матчи, ни разу не ударившего мяч ногой и шайбу клюшкой. И не сыгравшего ни в одной пьесе.
Источник: "Еврейская панорама"
комментарии