В 1996 году я решил уволиться с телевидения.

Это был мой последний рабочий день.

Снимаем мы мужичка, главного повара гостиницы “Дан Панорама”, а в соседней комнате кто-то мычит.

Тут повар прерывается и кричит в стену: 

– Папа, они тебя все равно снимать не будут!

Мычание прекращается.

Я спрашиваю:

– А зачем ему сниматься, Вашему папе?

– Он хочет рассказать о своей жизни, – говорит повар. – Может, сделаете вид? Так, для блезира поснимайте, чтобы у него давление не поднялось.

– Рабочий день закончился, – отрезает мой оператор Ави и начинает собирать оборудование. 

У них на телевидении это было железно – 7 часов работы, два обязательных перерыва. И на все “положить”. 

Собственно, поэтому я и увольнялся, ничего нового там уже нельзя было сделать.

Стало мне больно, достал я свою камеру-мартышку и сказал сыну-повару:

– Мне торопиться некуда. Показывайте папу.

Заходим в полутемную комнату.

На кресле-качалке сидит старик и смотрит на меня круглыми глазами.

Повар говорит:

– Папа, познакомься, это самый известный режиссер.

– Это было сразу после войны, – начинает старик еще прежде, чем я успеваю сесть. 

– А это увидят люди? – подозрительно кивает на камеру.

– Обязательно, – говорю. – Это она выглядит, как мартышка. Но это профессиональная камера, дедушка. Говорите!

– Так вот, – рассказывает старик, – мы ездили по Польше, искали сирот. Мы постановили в нашем киббуцном движении, что должны успеть раньше религиозных. Те ведь тоже искали. 

Мы хотели, чтобы не заморочили они детям головы. Я-то знал, что такое религия, я жил и родился в Польше, в религиозной семье. Но вовремя одумался… Так вот, приезжаю я в один монастырь, под Краковом. Проводят меня к настоятелю. Говорю ему, так и так, я из Израиля, ищу детей-сирот, хотим их вернуть на нашу историческую родину. Он мне говорит: “Садитесь, попейте нашего чая травяного”.

Сижу, пью чай, а он рассказывает.

– Да, – говорит, – есть у нас еврейские дети… скрывать не буду. Наш монастырь брал детей. Настоятеля соседнего монастыря повесили, когда узнали… Я тоже боялся… Но когда до дела доходило, не мог отказать. Сами посудите, приходят евреи в монастырь. Тихо, ночью, чтобы никто не видел. Стучат в окно. Открываю. Они заходят, с ними их сынок маленький, еле на ножках стоит. Завернутый в пуховый платок, только глаза видны. Возьмите, говорят, завтра нас увозят. И вижу, как мама ему личико открывает, волосики разглаживает и целует его, целует, чувствую – прощается. 

И знаю я… Они не вернутся… Ну, как тут не взять?! Беру.

– Спасибо вам огромное, – говорю настоятелю. – Вы настоящий праведник!

А он мне:

– И так, бывало, по 5-6 за ночь. Идут и идут. Я боюсь. Но беру. И братья в монастыре все про это знали. И молчали. Ни один не проговорился.

– Спасибо вам, спасибо, – повторяю, – вам и всем братьям монастыря… Спасибо, что сохранили наших детей.

– А теперь вы приехали их забрать, – он продолжает.

– Повезу их на родину, – объясняю.

А он мне говорит:

– А как вы их отличите, детей ваших?

– Что значит, как отличу? – спрашиваю. – У вас же списки остались?!

– Нет, – говорит, – нет никаких списков. Мы никаких списков не составляли. А если бы их нашли, не дай Бог?!

– Послушайте, – говорю, – спасибо за спасение детей, конечно, но я без них не уеду. Покажите мне их. Я их заберу. И все.

– Вы что ж, насильно их заберете?

– Почему насильно, я им все объясню…

– Они ничего не помнят, что Вы им объясните?

– Что у них были другие родители, – говорю, – что они наши дети…

– Мы их давно уже считаем нашими(!) детьми, – говорит.

– Но они наши дети!

– Докажите! – говорит.

– Есть у наших детей, – говорю, – одно отличие…

– Это наши дети! – говорит он жестко. – Никакой проверки я делать не позволю.

И встает.

И я встаю.

И чувствую, что за мной встает весь наш многострадальный народ. И говорю веско:

– А ну-ка, ведите меня к детям.

– Хорошо, пойдемте, – отвечает спокойно. – Но на меня не надейтесь. Сами определите, где ваши дети. На глаз.

И приводит он меня в большой зал. В огромную спальню.

И вижу я там много-много детей. Белобрысых, чернявых, рыжих – разных… Время вечернее. Ложатся спать. 

Все дети причесаны, сыты, чистые личики, румянец на щечках. Сразу видно, с любовью к ним относятся.

Стоим мы посреди зала, и настоятель говорит мне:

– Ну, как вы определите, где ваши дети, а где нет?..

Молчу. Не знаю, что ему ответить.

А он мне:

– Если ребенок захочет, мы насильно держать не будем. Обещаю вам. – И продолжает… Просит. – Родителей своих они не помнят. Вместо их родителей – мы. Не мучайте их. Оставьте здесь.

Тут проходит мимо чернявенький, я ему на идише говорю: “Как поживаешь, малыш?” А он мне по-польски отвечает: “Здравствуйте, меня зовут Иржи, я вас не понимаю”.

– У всех польские имена, – слышу я голос монаха. – Все говорят только по-польски.

Их дом здесь.

И тут я окончательно понимаю, что ничего сделать не смогу.

Насилием будет, если я стану искать их, объяснять, уговаривать… Даже если я определю, кто из них наши дети, они же не согласятся уехать!..

“Надо оставить все, как есть, – думаю. – И уходить”.

Вот уже потушили свет. Вот уже все легли.

Поворачиваюсь, чтобы идти…

Смотрю на настоятеля. Он разводит руками.

Думаю: “Ну не в тюрьме же я их оставляю, им здесь хорошо…”

И тут… Откуда только все берется?! Впрочем, знаю, откуда! 

Из детства…

Вдруг спрашиваю настоятеля:

– А можно я им только один вопрос задам?..

– Можно, говорит, задавайте.

И тогда я набираю воздуха в легкие.

И громко, чтобы все слышали, говорю:

– Шма Исраэль Адонай Элоэйну Адонай эхад. 

До сих пор, мурашки по телу бегут, когда это вспоминаю.

Вспоминаю, как все стихло…

Такая тишина наступила!

Гробовая тишина!

И вдруг у окна приподнялись две головки… 

А потом у двери еще две… И у прохода одна…

Приподнялись и смотрят на меня… Смотрят и смотрят…

И вижу я их глаза – такие большущие, удивленные!

И тут спускают они ноги на пол.

И вдруг начинают ко мне бежать!

Как по команде.

Со всех сторон.

Стучат голыми ножками по полу и бегут-бегут.

И так, слету, втыкаются в меня.

А я плачу, не могу сдержать слезы. Обнимаю их, заливаюсь слезами!.. И повторяю все время:

– Дети, мои дорогие, вот я приехал, ваш папа! Приехал я забрать вас домой!..

Смолкает старик.

Вижу, как дрожит у него подбородок.

– Не было дома, чтобы не знали мы этой молитвы, – говорит. – Утром и вечером повторяли: “Слушай Израиль, Бог наш, Бог один…” Жила она в сердце каждого.

Снова молчит.

Я не прекращаю съемку.

Вижу, это еще не конец.

И действительно… он продолжает.

– Оглядываюсь я, – говорит, – стоит этот мой настоятель. И так у него голова качается, как у китайского болванчика. И он тоже еле сдерживается, чтобы не завыть.

И дети вдруг, вижу, разворачиваются к нему.

На него смотрят, на меня оглядываются… снова на него… на меня…

И вдруг начинают к нему пятиться…

А я молчу. Сказал себе, что буду молчать. И все!.. Пусть сами решают.

И тут вдруг настоятель говорит:

– Дорогие мои дети, как я счастлив, – говорит, – что вы возвращаетесь домой.

Они останавливаются.

Вижу, он еле выговаривает слова…

– Все исчезнет, дети мои, – говорит, – вот увидите! Не будет религий, наций, не будет границ. Ничего... Ничто не будет разъединять нас. Любовь только останется, – говорит.

И вдруг делает к ним шаг, обнимает их… И улыбается! Улыбается!..

– Любовь и есть религия, – говорит. – Возлюбим мы ближнего, как самого себя… не меньше – не больше. Возлюбим!.. Как самого себя!.. Вот тогда и раскроется нам, что есть только Любовь. Что Творец, Он – Любовь, дети мои! Любовь!.. А мы все – семья… Весь мир, дети мои – большая семья!..

И замолкает…

Дети стоят, молчат. Я молчу. Все мы молчим…

– А я к вам обязательно приеду! – говорит он. – Обязательно приеду, а как же!.. Вы только не забывайте нас там, дома.

Потом поворачивается и уходит. Спотыкается у выхода, чуть не падает.

– Так я их и привез сюда, – говорит старик. – Двенадцать мальчиков. Всех мы воспитали в нашем киббуце. Я ими очень гордился.

…Трое погибли в 73-м, в войну Судного Дня. Тяжелая была война. Йоси сгорел в танке на Синае. Арье и Хаим прямым попаданием…

Еще один, Яаков, женился на Хане… Такая была свадьба веселая!.. А через три года… в автобусе в Иерусалиме… это был известный теракт… подорвались.

Настоятель приехать не успел…

После этих слов старик замолчал.

Я понял, что съемка закончена.

…Я уехал из этого дома уже поздним вечером.

Сын-повар приготовил такой ужин, какого я в жизни не ел.

Я обещал, что смонтирую очерк и привезу им.

Назавтра была срочная работа, я завершал свое пребывание на телевидении.

Они выжимали из меня последние соки.

Через неделю я решил просмотреть материал.

Вытащил кассету…

Пусто…

Испугался. Стал вертеть туда – сюда, проверил, где только можно, даже поехал к своим ребятам-операторам… 

Подумал, может, у меня что-то с головой.

Одни мне сказали, что забыл включить на запись.

Другие, что, может быть, кассету заклинило.

Третьи, что эту камеру “JVC” надо выкинуть…

В общем, не снялось ничего…

Вечером позвонил повару. Долго готовился к разговору.

Он выслушал меня. Потом сказал:

– Знаете, я Вам очень благодарен.

Вот тебе раз! – думаю. 

А он говорит:

– За то, что остались, выслушали его, – а потом вдруг говорит, – отец мой сейчас в больнице, похоже, что осталось ему несколько дней жизни. Но он лежит тихий, как ребенок, не стонет, не кричит, улыбается.

***

Прошло много лет с тех пор. Честно говоря, потом я слышал много подобных историй о том, как дети вспоминали молитву. 

Истории были похожи до мельчайших деталей. 

Я даже подумал грешным делом, что старик все это придумал…

Но не давал мне покоя настоятель того монастыря.

– Идеалист, утопист, фантаст, – думал я о нем. – Куда там этому миру до любви!.. А тем более до одной семьи.

Не отпускали меня его слова.

Пока я не нашел доказательства, что так все и будет.

Что “Шма Исраэль”, Слушай Израиль, - это слушайте те, в ком просыпается искра Любви. И не важно, какой вы нации, цвета кожи, где живете, что делаете. Важно, что жила в вас тоска по Единой Душе, по Любви, которая и есть Творец. И вы вскидываете головы, как эти детки в истории, отрываетесь от всех своих дел, какие тут могут быть дела?! И идете навстречу Единству, не можете не идти, потому что ждали этого всю жизнь.

Источник: Facebook