Ида Спектор (в девичестве – Зайдель) родилась 20 ноября 1932 г. в Тульчине Винницкой области Украины. В 1941–1944 гг. этот небольшой уютный городок, где прошло и мое детство, находился в составе Транснистрии – румынской зоны оккупации части территории СССР. В июле 1941-го, в девятилетнем возрасте, Ида оказалась сначала в гетто, а потом – в лагере смерти Печора на реке Буг, куда, помимо тульчинских евреев (еврейская община Тульчина считалась одной из самых больших в Винницкой области после самой Винницы, Могилева-Подольского и Жмеринки), согнали значительное число их обреченных на смерть собратьев, депортированных из Бессарабии и Буковины. Предлагаем вашему вниманию рассказ от первого лица Иды Иосифовны Спектор – бывшей малолетней узницы еврейского рабочего лагеря "Мертвая петля".

Тот страшный день

Я – последний живой свидетель, побывавший в концлагере "Мертвая петля" на реке Южный Буг. Когда пришли немцы, мы первые пять месяцев находились в Тульчинском гетто, а потом нас погнали умирать в село Печора.

Хорошо помню этот страшный день – 22 июня 1941 г. Мы бегали во дворе, вместе с другими детишками играли, прыгали. Светило солнце, за окном стояла великолепная погода. И вдруг по радио объявили, что пришла война. И нас как ветром сдуло, все дети убежали по домам. Мы не смогли эвакуироваться. Когда немцев еще не было в Тульчине, мы дошли с мамой до Днепра. Начальство сбежало, центр городка был взорван. Войска переправляли через мост, и невозможно было никуда двинуться. До нас абсолютно никому не было дела. И мама сказала: "Погибать, так вместе". Мы решили вернуться, неделю шли пешком. Немцы вошли В Тульчин 23 июля. Папа ушел на фронт уже на следующий день после начала войны и больше не вернулся. Позже он был объявлен пропавшим без вести. Мы остались с мамой, бабушкой и дедушкой – папиными родителями. Мамины родители за два дня до войны уехали из Тульчина.

Еврейство. Мамино платье

До начала войны я не знала, что я еврейка, мне никогда об этом не говорили. Хотя, когда мама с бабушкой хотели, чтобы я ничего не поняла, они говорили на идише. О своем происхождении я узнала уже потом. Мы играли друг с другом во дворе, не зная, кто мы. Пока мы прятались от нацистов в погребе под домом, наши соседи всё вытаскивали из нашего жилища. И уже после освобождения, находясь в детском доме (нас отпускали в город на выходной), я встретилась в Тульчине со знакомой моей покойной мамы. Она иногда приходила к нам и помогала маме по хозяйству. В Украине же принято было варить чанами варенье, повидло. И вот, мы идем с ней по нашему тульчинскому рынку и видим продавщицу в мамином бежевом платье! Это было ужасно. Когда я это увидела, меня затрясло. "Откуда у вас это платье?" – спросила я. "Мне его подарили..." – ответила дама, торгующая на рынке. До сих пор не могу себе простить, очень переживаю, что тогда не сказала ей: "Немедленно верните мне это платье, оно принадлежит моей маме!"

Оккупация Тульчина. Жизнь в гетто

Немцы пришли в Тульчин очень быстро, в течение месяца они были уже у нас. Ворвались мгновенно, въехали на мотоциклах, такие холеные и сытые. Издевались над стариками, отрезали им бороды, унижали евреев. Оккупанты вели себя у нас просто безобразно, по-хамски! Около военкомата лежали наши ребята, которые попали в плен. Июль, жарища, и они просили: "Пить, пить…" А полицейские их окружили и никому не разрешили дать им водички. Подойдешь – расстреляют.

Мы не имели абсолютно никакой защиты, а они полностью ощущали вседозволенность, могли сделать всё что угодно, ударить... Люди старались не попадаться им на глаза. Потом немцы ушли, оставив вместо себя румын, и те уже были чуть менее жестокими. Им бы только поесть, почему-то они всё время были голодными.

Наше гетто располагалось на окраине Тульчина, где мы жили и в мирное время. Ночевали мы в своем доме, но уже на территории гетто. У нас было три комнаты, и в каждую из них заселилась еврейская семья. А потом нас погнали в концлагерь в селе Печора. И это тоже было очень страшно, до Печоры дошли не все, многие погибли по дороге или уже в лагере. Нас туда гнали, как скот, холодной зимой, пешком. Если человек на льду падал, его моментально пристреливали. Мама упала, а я от испуга, что ее сейчас убьют, закричала с такой силой, что даже полицейский проехал мимо. Помогла ей подняться, и нас погнали дальше. Сначала, первой партией, в "Мертвую петлю" попали мы – евреи из Тульчина. Потом к нам стали прибывать депортированные евреи из других городов Украины. Одни умирали, других к нам подбрасывали.

Лагерь "Мертвая петля"

Узников размещали в трехэтажном здании бывшего санатория для больных туберкулезом и в одноэтажном здании конюшни. Мы успели занять центральный трехэтажный корпус, напротив ворот. На полу валялись все вперемешку: мужчины, женщины, дети, старики. Остальные евреи попали в этом "санатории" кто куда, кто-то лежал на конюшне. Зимой не топили, и мы очень мерзли, грелись друг около друга.

В Печоре я оказалась с мамой, бабушкой и дедушкой – с папиными родителями. Первой умерла бабушка, она была очень болезненная. А дедушка слыл богатырем, но и его тоже вскоре не стало. Холодно, голодно, ни еды, ни воды, не лекарств.

Наш лагерь охраняли местные полицаи-украинцы. Помню, на улице спал невинный еврейский ребенок, ему было месяцев 10. Полицейский подошел и выстрелил ему в ухо. Малыша не стало. Спрашивается, за что?! В этом лагере смерти погибало по 70–100 человек в день. Некоторые умирали тихо, а некоторые так кричали от голода, что у меня этот крик до сих пор стоит в ушах.

Однажды к нам заглянул настоящий зверь – полицейский по фамилии Сметанский. Бывший лейтенант Красной армии, он сдался в плен немцам и стал отъявленным негодяем. За то, что я хотела сходить за водой к Бугу, он избил меня палкой до полусмерти. Его пытались остановить, кричали, что перед ним ребенок... Помню, как от побоев теряла сознание. До сих пор сильно вздрагиваю, вспоминая тот жуткий эпизод, хотя прошло уже 80 лет. Нас били, гоняли, морили голодом, не поили. А потом, когда я уже находилась в детском доме, увидела, что милиционеры ведут на суд того самого нелюдя Сметанского. После суда его расстреляли, но думаю, расстрел для него – слишком легкая смерть, его следовало бы повесить.

"Вы так похожи на мою дочку…"

Немцы приезжали на территорию нашего лагеря только для того, чтобы убивать, или за рабочей силой. У одной узницы концлагеря немец оторвал от груди маленького ребенка и сильно его подбросил. Малыш упал и разбился. Его мама страшно закричала, тогда нацисты схватили ее за руки, за ноги и бросили в автомобиль. Вместе с ней в эту же машину отправили и маминых родственников. Внутрь набилось полно народа. Их увезли. Сказали, что на работу, а на самом деле их всех расстреляли.

Так была убита и Лиза, жена маминого младшего брата. Молодые люди только перед войной поженились и затем оба погибли. А Лизина сестра Клара, которая была чуть старше меня, выжила. Я зашла к ним уже после войны. Услышала, что в их домике играет музыка, и, подойдя к дверям, страшно удивилась: "Ты жива?!" – "Жива!!!" – закричала Клара. Невозможно было передать наше изумление, ведь обе считали друг друга погибшими. Оказывается, жизнь Клары спас немец, он сказал ей: "Вы так похожи на мою дочку. Завтра вас всех расстреляют. Пока я один – бегите, прячьтесь в кустах и уходите к партизанам…" Так она и спаслась.

"Картофельные очистки были деликатесом…"

В лагере нас ничем не кормили и не поили. Иногда мы попрошайничали, что-то из вещей обменивали на еду. Например, бросаем за забор местным крестьянам свои вещи, а они нам кидают несколько картофелин. Картофельные очистки были для нас деликатесом! Сегодня это трудно представить, но это так.

Один еврей из нашего лагеря также вышел, бросил за забор свои вещи, чтобы обменять их на что-то съестное, но тут появился полицейский, выстрелил в него, и человека не стало. Мы питались очистками, травой и всеми способами боролись за жизнь, хотя было сделано всё, чтобы мы там побыстрее умирали сами – от голода, холода, болезней, угнетенного состояния. Особенно над нами издевались местные пастухи, били нас. Их мы боялись больше, чем полицейских.

"Болезни нас не щадили…"

В лагере смерти я заболела брюшным тифом и находилась без сознания. Мама уже думала, что я умру, и страшно кричала. А с нами в заключении находился врач, который лечил нас еще в Тульчине, еврей по фамилии Старосельский, он сказал маме: "Это кризис прошел, Ида будет жить". Я слышала эти слова, находясь в полубессознательном состоянии, и до сих пор их помню. Этот врач, скорее всего, потом погиб. Там столько народy ушло, столько евреев! По 70 человек в день умирало! Из лагеря, особенно зимой, вывозили целые телеги замерзших трупов. Из памяти не стереть, как гремели на повозке эти голые трупы! Погибших полицейские – охранники лагеря – сразу раздевали, вырывали у них золотые коронки, а их тела бросали в специально вырытые рвы.

Спасенные подкупом

Летом 1942-го немцы предприняли попытку ликвидировать лагерь, но румынский комендант остановил эту акцию. Новоприбывшие туда евреи собрали денег и золота и подкупили румынского коменданта. И он твердо сказал немцам: "Тут моя, румынская территория, и я запрещаю расстрел!" А мы знали, что будет расстрел, что нам осталось жить недолго, потому что до этого крестьяне из семи деревень копали рядом ямы для нас.

Мама

Так, благодаря подкупу румынского коменданта, наш лагерь тогда был спасен. За территорией лагеря мы уже видели рвы, и нас уже гнали на смерть. А потом узнали, что комендант запретил расстрел, и нас погнали обратно. Когда мы вернулись в "Мертвую петлю", моя мама, видимо от истощения и на нервной почве, уже не поднялась и вскоре ушла из жизни. Ей было 36 лет!

После этого я страшно плакала, безумно переживала, казалось, просто сошла с ума! Где упаду – там усну. Осталась одна в этом аду и просила, чтобы меня расстреляли. Смерть, несомненно, казалась лучшей долей, чем выживание в этом столь трагическом месте, где правит голод. Не хотела жить без мамы и быть там, где тебя бьют, где ты – голодная, холодная и никому не нужная. Проснешься, а рядом с тобой труп. Одна узница, видя мое тяжелое состояние, указав на меня, спросила других евреев: "Кто это?" А моего дедушку, маминого отца, звали Хаймица. И другие евреи ей ответили: "Хаймицына внучка..."

Долгожданное освобождение

14 марта 1944 г. нас освободили. Как я выжила – и сама не знаю. Видимо, мне суждено было выжить, меня сохранил Б-г. А ведь могли убить: Сметанский, голод, брюшной тиф, расстрел…

О том, как нас освобождали, стоит рассказать отдельно. Лагерь готовился к ликвидации. Мы старались спрятаться, кто где мог. И вдруг в лагерь ворвались наши советские ребята. Охранник, сидевший у ворот, громко кричал: "Гитлер капут!" Какой-то красноармеец вынес меня оттуда на руках, после чего меня отправили в детский дом неподалеку от села Печора, под Тульчином. Говорили, что перед этим на ближайшей к нам железнодорожной станции Вапнярка шел бой между Красной армией и нацистами, но этого мы точно не знаем. Если бы наша Красная армия хоть немного опоздала, на следующий день спасать было бы уже некого.

Мирная жизнь, восстановление еврейства в документах

Уже будучи в детском доме и много лет после я никому и никогда не рассказывала, что долгое время находилась на оккупированной территории, в лагере смерти. Как известно, в СССР на эту тему никто не говорил. У нас был еврейский городок. А когда всех евреев Тульчина убили, я, уже находясь в детском доме, услышала фразу местных жителей: "Без евреев стало плохо". В детском доме меня записали в документах украинкой. И потом я семь месяцев судилась и восстанавливала свое еврейство, найдя двух свидетелей. Судья монотонно задавала мне один и тот же вопрос: "Зачем вам это нужно?!" – "Я родилась еврейкой и хочу ей остаться. Почему я должна быть записана украинкой, если я родилась еврейкой?!" – отвечала я ей. Для меня это было очень важным шагом еще и потому, что все мои родные погибли, я должна была это сделать в память о них. У меня был свидетель Миша Суферман, его уже нет в живых, он был со мной в лагере и до войны знал мою семью. Он так разозлился в суде и говорит: "Что мне, снять штаны и показать вам, что я еврей?!" Судья растерялась и вынесла постановление о восстановлении еврейства.

Переезд в Подмосковье. Сталинские репрессии

После войны у меня никого из близких не осталось. Все погибли в лагере. Отец, ушедший на фронт, пропал без вести. Мои родные – мама и бабушка с дедушкой по папиной линии – покоились в общей могиле, в тех самых ямах, вырытых крестьянами неподалеку от "Мертвой петли". Я знала, что трупы из нашего лагеря вывозили телегами и закапывали именно там. Уже в мирное время мы неоднократно ездили в Печору отдать дань памяти погибшим, там же силами евреев был установлен большой памятник.

Оставался жив лишь мамин родной брат Михаил Ойрех, который не был в гетто. Он обосновался в Подмосковье, в Клязьме (сегодня это микрорайон города Пушкино Московской области. – Я. Л.). После Победы мой дядя стал меня искать. В горсовете были списки тех, кто вернулся из лагеря. И родственники, которые искали своих родных, писали в горсовет. После весточки туда моего дяди меня из детского дома в Украине забрали в Москву, в семью маминого брата, жившего с еврейской женой и сыном. Оказалось, что бабушка по маминой линии тоже жила у дяди Миши, своего сына. Она была старенькая, несчастная и никому не нужная. Дедушка во время оккупации заболел и умер где-то по дороге в Тюмень. Несмотря на свой переезд и обретение родного дяди, в дальнейшем я всё равно осталась одна и выживала тоже одна.

За окном стояли голодные послевоенные годы, конец сороковых, период сталинских репрессий. И в одну из ночей дядю Мишу забрали из дома и посадили в тюрьму. За что – не знал никто, даже он сам, до самой своей смерти не имел понятия, за что его арестовали. Мишиной жене после того, как увезли ее супруга, "лишний рот" стал не нужен. И меня через районный отдел народного образования отправили жить "на койку" при соседнем училище, чтобы мне хотя бы было, где питаться.

Дядю Мишу отпустили уже после смерти Сталина, в тяжелейшем состоянии, он на тот момент пережил трепанацию черепа. После тюрьмы он лежал в больнице, и я к нему каждый день ходила. Но прожил Миша после выхода из мест заключения, если эти жуткие дни можно назвать "жизнью", совсем немного. У него тоже оказалась очень страшная судьба. Пока он сидел в тюрьме, от онкологии умерла его жена, а его сына сбил поезд, когда тот в ночное время переходил дорогу по железнодорожным путям и не заметил приближающийся состав.

Жизнь в Москве. Обретение любимой профессии

Так два года я прожила при училище в Подмосковье. Потом переехала в Москву, где снимала угол и училась в вечерней школе, параллельно работала на заводе "Фрезер" в Перово (бывшее крупнейшее предприятие СССР по выпуску стандартного и специального режущего инструмента для металлообрабатывающей и машиностроительной промышленности. – Я. Л.) Сначала трудилась на станках, потом по состоянию здоровья (не могла работать ночами) меня отправили в ОТК, где я принимала продукцию. Начальник отдела по фамилии Кац называл меня "маминой дочкой", и я была этому только рада. Никогда не любила, чтобы меня жалели, поэтому никто из окружающих не знал о моем прошлом, как и о том, что у меня давно нет мамы.

Я с детства мечтала стать медиком, хотя врачей у нас в семье не было. Работая на "Фрезере", узнала, что в нашем городе открылось медицинское училище с вечерней формой обучения. А я тогда уже поступила в станкостроительный техникум и отучилась в нем семестр. Там были очень удивлены моим решением, крутили пальцем у виска и долго не хотели отпускать. Да и в медицинском училище очень сомневались, что я смогу нагнать целый семестр. Но я очень просила, чтобы меня туда взяли. В итоге поступила в медицинское училище на вечернее отделение, нагнала упущенный семестр и закончила учебу с отличием. После отправилась работать медицинской сестрой в одну из больниц и много-много лет, до пенсии, трудилась по любимой профессии. Заметила, что в моей деятельности очень важно любить людей. Однажды с одним больным проговорила целых четыре часа подряд! Бывшие пациенты до сих пор вспоминают, какая у меня легкая рука. И по-прежнему могу поставить капельницу и сделать укол.

Вышла замуж, вместе с супругом, москвичом Михаилом Спектором, родня которого из Бердичева, мы прожили 15 счастливых лет. Муж меня очень любил, у нас родилась дочка. После его смерти я снова осталась одна и уже самостоятельно поднимала своего ребенка.

Сохранение памяти

День Победы для меня – это спасение. В 1990 г. я стояла у истоков создания "Московской общественной организации евреев – бывших узников гетто и концлагерей". Всегда очень много выступала, давала массу интервью, чтобы люди никогда не забывали о Холокосте.

Записала Яна Любарская

Источник: "Еврейская панорама"