“Это ж дело хорошего вкуса:

Отвергать откровенное зло”.

(Ю. Даниэль)

В 1965–1966 гг., на начальном этапе брежневской эпохи, в Советском Союзе прогремел оглушительный политико-судебный процесс. Двух писателей – Юлия Даниэля и его друга Андрея Синявского – за взгляды, литературу выдернули из привычной жизни, среды, обрекли на тюремно-лагерные мучения. Две эти удивительные личности позволили себе очень многое. Они отстаивали свое право на свободу слова, зная, что в “ответном слове” власть лишит их свободы.

Учитель, поэт-переводчик, писатель

Юлий Даниэль родился 15 ноября 1925 г. в Москве. Его отец – еврейский писатель, драматург Марк Менделевич Меирович, писавший на идише. Ныне его произведения подзабыты, но в свое время они печатались и переводились на украинский и русский языки, а пьесы были в репертуарах советских еврейских театров. Помните песню “Орленок”? Это он написал первый идишский вариант текста для пьесы “Зямка Копач (Хлопчик)”.

Юлию было всего 15 лет, когда он остался без отца, умершего от туберкулеза. Свои произведения Меирович подписывал псевдонимом “Даниэль”. В дальнейшем, “по наследству” он перерос в фамилию сына. А имя Юлий появилось по имени друга юности Марка Меировича и главного героя его повести “Юлис”.

В юности Ю. Даниэль был солдатом Второй мировой войны. Получил тяжелое ранение, пострадали обе руки. Месяцы госпиталя, медаль “За отвагу” и демобилизация. После войны окончил филфак Московского областного педагогического института.

Александр Даниэль, сын Юлия, отмечает, что в то время молодым учителям русского языка и литературы, обремененным “пятым пунктом”, не так-то легко было найти работу в Москве, и около четырех лет Юлий с женой преподавали в Калужской области. Затем нашлась работа в столице, но вскоре Даниэль ушел из школы и стал поэтом-переводчиком, писателем. Переводил поэзию народов СССР, а также немецкую, финскую, чешскую. Написал историческую повесть “Бегство” о крестьянине Иване Свешникове – самоучке, который вошел в российское культурное общество второй половины XVIII в.

Жизнь круто изменилась в 1958 г., когда вслед за А. Синявским Даниэль начал публиковать свои произведения на Западе. Там вышли в свет повести “Говорит Москва”, “Искупление”, рассказы “Руки” и “Человек из МИНАПа”. Для этой подпольной литературы, подобно Синявскому, который стал Абрамом Терцем, Даниэль выбрал из блатного фольклора псевдоним Николай Аржак. Интересно: славянин Синявский выбрал еврейское имя, а еврей Даниэль – славянское.

“Подонки вы и отщепенцы”

Еще более крутой вираж произошел в 1965-м. Даниэль и Синявский были арестованы. Их обвинили в написании и публикации за границей произведений, “порочащих советский строй”. “Нам говорят: „Вы продались врагам за центы и за пенсы, вы предали социализм, подонки вы и отщепенцы!““ – писал позднее в стихотворении Даниэль. За “антисоветскую агитацию и пропаганду” он получил пять лет лагерей строгого режима. А Синявский как идейный вдохновитель и нелегально пересылавший их произведения за границу – семь лет. “Особо опасные государственные преступники” были отправлены в мордовские лагеря для политзаключенных.

Вскоре открылся XXIII съезд КПСС, и Леонид Брежнев в своей речи подчеркнул: “К сожалению, встречаются и такие ремесленники от искусства, которые вместо помощи народу избирают своей специальностью очернение нашего строя, клевету на наш героический народ. Конечно, таких людей у нас единицы”.

Естественно, пришли на помощь “партии и правительству” различные деятели культуры. Так, Михаил Шолохов на том же партсъезде выразил под бурные аплодисменты собравшихся сожаление о слишком мягком приговоре: “Попадись эти молодчики с черной совестью в памятные 20-e годы, когда судили, не опираясь на строго разграниченные статьи уголовного кодекса, а руководствуясь революционным правосознанием... Ох, не ту бы меру наказания получили бы эти оборотни!”

Выходили гневные статьи в газетах и журналах. Осудил “антисоветчиков” и секретариат Союза писателей. Возмущались доярки, сталевары и другие трудящиеся. А Сергей Михалков, толкая речь на конференции Московской организации КПСС, ругал тех, кто поднялся на защиту Синявского и Даниэля: “Как ни странно, нашлись среди наших литераторов добровольные адвокаты, выступившие на защиту пособников враждебного нам лагеря…”

Да, арест писателей всколыхнул часть интеллигентного общества страны. В их поддержку высказывались известные писатели и ученые. После суда 62 писателя обратились в президиумы XXIII съезда КПСС и Верховного Совета с коллективным письмом-просьбой освободить Синявского и Даниэля. Они просили в интересах страны, мира и мирового коммунистического движения разрешить им взять на поруки осужденных писателей и предоставить тем возможность исправить политические просчеты. “Хотя мы не одобряем тех средств, к которым прибегали эти писатели, публикуя свои произведения за границей, мы не можем согласиться с тем, что в их действиях присутствовал антисоветский умысел”. Среди подписантов письма было столько авторитетных людей советской литературы, что его даже была вынуждена опубликовать “Литературная газета”.

Также было сделано много личных заявлений в поддержку обвиняемых. Например, поэт-переводчик Анатолий Якобсон предложил выступить индивидуальным защитником в суде по делу Юлия Даниэля. Даниэль и его адвокат решили вызвать его в качестве свидетеля. Конечно, к суду Якобсон допущен не был. Тогда он отправил свое мнение письмом в Московский горсуд. В нем отмечал, что хорошо знаком с Даниэлем, что тот – человек честный, свободно мыслящий, бескорыстный и принципиальный. Что любить свою Родину для него означает не закрывать глаза на творящееся в ней зло, а бороться с ним. А его произведения не являются антисоветскими, но направлены против пережитков сталинизма.

Была проведена и совершенно невероятная для СССР акция. 5 декабря 1965 г., в День Конституции, в Москве, в сквере на площади Пушкина А. Есенин-Вольпин и еще несколько человек развернули плакаты с требованием гласного суда над Синявским и Даниэлем, уважения советской Конституции. Демонстрация продолжалась буквально мгновения. Демонстрантов – их было человек 20 – сразу же задержали.

Как КГБ удалось “вычислить” Даниэля и Синявского? Существуют различные версии. Например, о причастности кого-то из друзей-знакомых. Александр Даниэль пишет, что точная картина произошедшего неизвестна, но информация утекла где-то за рубежом. Следствие оперировало фотокопией экземпляра повести “Искупление”, на которой Юлий опознал правку, внесенную им именно в тот экземпляр, который был передан за границу.

Жена Синявского Мария Розанова уверяла Александра: произошла… сделка КГБ с ЦРУ. В 1987 г. Евгений Евтушенко со ссылкой на Роберта Кеннеди также утверждал, что это дело рук ЦРУ, чтобы переключить американское общественное внимание от непопулярной войны США во Вьетнаме на СССР, где преследуют диссидентов.

Процесс Синявского – Даниэля стал в СССР самым громким политическим процессом 1960-х, вызвал международный резонанс, послужил импульсом для становления в стране диссидентского движения.

“Сам за себя отвечать”

О чем же таком крамольном писал Даниэль? Его проза – о моральном упадке советского общества и необходимости для людей делать самостоятельный нравственный выбор. Основным произведением, пожалуй, можно назвать повесть-антиутопию “Говорит Москва”, написанную в жанре социально-психологической фантастики.

1960 год, по радио передают указ Верховного Совета СССР: “В связи с растущим благосостоянием… идя навстречу пожеланиям широких масс трудящихся” объявляется… День открытых убийств. В этот день гражданам Советского Союза предоставляется право свободного умерщвления других граждан. Ну, за некоторым исключением.

В повести показано, как реагируют на этот неожиданный указ советские люди. Одни говорят, что в газетах все разъяснят, другие – что это “Голос Америки” на нашей волне передает. Друг главного героя – Володя Маргулис с библейскими глазами – думает, что здесь что-то насчет евреев замышляют: “Если будет еврейский погром, я буду драться. Это им не Бабий Яр…  Я их, гадов, стрелять буду…” С военных лет у него сохранился офицерский ТТ.

В “Известиях” появляется большая редакционная статья “Навстречу Дню открытых убийств” с обычным набором: подлинный демократизм, семимильными шагами, только в нашей стране все помыслы, впервые в истории, ну и т. д.

Сосед главного героя констатирует, что сознательность масс выросла и государство вправе поставить эксперимент – передать отдельные свои функции в руки народа: “Теперешний указ – это не что иное, как логическое продолжение уже начавшегося… процесса демократизации… органов исполнительной власти. Идеал же… постепенное растворение исполнительной власти в широких народных массах… поверьте моему слову: народ в первую очередь сведет счеты с хулиганами, с тунеядцами, с отбросами общества…”

Маргулис говорит, что “вся эта чертовщина неизбежна, что она лежит в самой сути учения о социализме”, “они должны были легализировать убийство, сделать его обычным явлением”. В 1937-м “к услугам убийц был целый аппарат, огромные штаты, а сейчас – извольте сами. На самообслуживании”.

Любовница главного героя предлагает ему воспользоваться случаем и вдвоем… убить ее мужа. “А потом ты переедешь ко мне. И мы поженимся”. Главный герой – Толя Карцев – прогоняет ее. И размышляет: дает ли ненависть право на убийство? Припоминает, кого ненавидел в своей жизни: от преподавателя, который четыре раза нарочно срезал на зачете, и писателя К., пишущего черносотенные романы, до властей – “толстомордых, заседающих и восседающих вершителей наших судеб”. Было время – он участвовал в войне. Но сейчас понимает, что больше не хочет никого убивать. Однако другие могут захотеть убить его. Перебирает своих врагов: “Этот не может. Этот хотел бы, но струсит. Этот может – камнем, кирпичом из-за угла. Кто еще? Этот? Нет, он мне не враг. Не враг?..”

Решает, что нужно спрятаться, забаррикадироваться, пересидеть у себя в комнате. Но потом делает другой выбор: “Каждый отвечает сам за себя… а не за того, кем тебя хотят сделать. Я отвечаю за себя, а не за потенциального шкурника, доносчика, черносотенца, труса. Я не могу позволить им убить себя и этим сохранить свою жизнь”. И выходит в День убийств из дома.

На одной из улиц находит труп. Слышит разговоры собравшихся людей: “Человека убили!”, “Газеты читаешь? Сегодня – можно!”, “Газеты – газетами, а совесть знать тоже надо”, “По-вашему, совесть и правительственный указ – вещи разные?”, “Значит, какой ни есть хулиган пырнет вот эдак – и ничего ему за это не будет?”, “Побьют кого надо – и все”, “А кого это надо?”, “Там знают, кого. Зазря указ писать не станут”.

Потом Анатолий долго бродит по Москве и доходит до Красной площади. И здесь, возле Мавзолея, в присутствии неподвижных часовых, на него нападает неизвестный. С трудом Толе удается остаться в живых, а убивать своего противника не захотел.

День убийств прошел. Прятавшиеся и уцелевшие радуются, что миновало! “Это непроизнесенное словечко прорывалось сквозь анекдотические рассказы, сквозь нервный смешок, сквозь фрондерские реплики в адрес правительства”. Миллионы людей запугали!

Анатолий говорит себе: “Это – твой мир, твоя жизнь, и ты – клетка, частица ее. Ты не должен позволять запугать себя. Ты должен сам за себя отвечать, и этим – ты в ответе за других”.

“Я шел на ринг”

Стихи Даниэль писал преимущественно только в заключении. Он создал более 40 стихотворений. Хотя поэтом себя не считал.

Размышления, разнообразие тем…
О лагерных буднях:
За неделею неделя
Тает в дыме сигарет,
В этом странном заведенье
Все как будто сон и бред.

О содеянном:

И суд меня поливал,
И съезд меня поминал,
Но так я и не узнал,
В чем криминал.

О суде от советской власти:

Я поражение любое

Приму, зажав зубами крик,

Не для победы, а для боя

Я шел на ринг.

О Родине:
Страна моя, скажи мне хоть словечко!
Перед тобой душа моя чиста.
Неужто так – бесстыдно и навечно –

Тебя со мной разделит клевета?

О долагерной жизни:
Непутевый, хмельной,
Захлебнувшийся плотью земной,
Я трепался и врал,
Чтобы вы оставались со мной.
Как я мало дарил!
И как много я принял даров
Под неверный, под зыбкий,
Под мой рассыпавшийся кров.

О любви:
Да, про любовь, наперекор “глазку”,
Что день и ночь таращится из двери,
Да, про любовь, про ревность, про тоску,
Про поиски, свершенья и потери…
О дрожи душ, благоговенье тел,
О причащенье счастью и утрате;
Я про любовь всю жизнь писать хотел
И лишь теперь коснулся благодати.

О благодарности друзьям:
…только здесь сумел уразуметь я –
От ваших рук, от ваших глаз вдали –
Что в страшное, ненастное трехлетье
Лишь вы меня от гибели спасли.

О 1965 г. – периоде ареста:
Моей тоске еврейско-русской
Сродни и водка, и кровать...
Пора допить остатки смеха,
Допить измены, страсть и труд!
– Хана, дружок мой. Я приехал.
Пускай войдут и заберут.

О совместимости разных миров:
Есть мир – с округлыми коленями,
И с шепотом, и с дрожью губ,
И тут же, рядом, в том же времени –
Следы овчарок на снегу...
Во всякой – в злой ли, в доброй – косности
Спокоен был бы пленный дух;
Позволь же мне не видеть, Господи,
Одно из двух.

О своем выборе:
Мы идем, простаки и поэты,
Променявшие волю и семьи,
Променявшие женские ласки
На слова, на мечты и на сны.

*****

Я словами умел и убить, и влюбить наповал,
И, теряя прицел, я себя самого убивал.
Но благая судьба сочинила счастливый конец:
Я достоин теперь ваших мыслей и ваших сердец.

Вскоре после освобождения Даниэля сборник его поэзии с разрешения автора вышел в Амстердаме.

Письма домой

Издан сборник “Письма домой” – 75 писем Даниэля из лагеря и тюрьмы, адресованных широкому кругу друзей и знакомых. В них о том, что его волновало в тот период. Вот несколько характерных цитат:

“Процесс врастания в здешний быт подвигается вполне успешно. Я уже почти ничем не отличаюсь от всех окружающих: так же, как все, хожу на работу, в столовую, так же гадаю, какой фильм покажут: опять розовые сопли или что-нибудь порядочное?”

“Погода сырая, небо серенькое, люди одеты одинаково, домишки однотипные – внешне впечатление самое безотрадное. Но, мать честна, сколько за всем этим антуражем интереснейших ситуаций! Сколько судеб, зачастую прямо-таки фантастических! Что ни кусок биографии – то готовая новелла”.

“Здесь, в лагере, обнажается человеческая первооснова. И никакие ухищрения, никакие позы не могут скрыть сути. По истечении какого-то срока здесь почти каждому выносят приговор – и ни кассации, ни обжалованию он не подлежит”.

“Я не знаю, чем в итоге обернется для меня заключение; покамест оно обернулось постоянной нервозностью: как ведут себя, что думают, говорят люди, с которыми у меня были дружеские, приятельские или вообще хоть какие-то отношения? Это сейчас мой пунктик, бзик; я понимаю, что это глупо, но думаю об этом день и ночь (буквально)”.

“О быте беспокоиться не надо – и в этом плане я не плюхнулся мордой в землю: меня очень бережно и заботливо ввели в быт милые и хорошие люди, которых здесь более чем достаточно”.

В письмах Даниэля – переживания о событиях долагерной жизни и стремление успокоить родных, поэзия и юмор, товарищи по заключению и расспросы о близких и знакомых. Читая их, порой забываешь, что они написаны из “зоны”. Переписка показывает, как мужественно Юлий переносил тяготы лагерно-тюремного быта, его жизнестойкость, оптимизм. По мнению исследовавшего эту тему Рейна Карасти (общий псевдоним российских литераторов Бориса Рогинского и Игоря Булатовского), только любовь могла вдохнуть в эти письма “столько жизни, что они горячи и по сей день – и лирикой, и остроумием, и страданием, и „мушкетерской“ бодростью”.

По существовавшим правилам, заключенный в лагере строгого режима мог посылать не более двух писем в месяц и лишь ближайшим родственникам. В лагерь же могло писать неограниченное количество людей. Получая десятки писем, Даниэль отвечал своим корреспондентам лишь в общем письме, адресованном родным. Ряд критиков рассматривают эти письма не просто как письма, а в качестве эпистолярной литературы. “Естественность и свобода, – полагает А. Даниэль, – качества, которые в высочайшей степени были свойственны Юлию Даниэлю-человеку и к которым всю жизнь стремился Юлий Даниэль-литератор, – торжествуют в его письмах как счастливый результат навязанного ему эпистолярного жанра”.

Впрочем, сам Ю. Даниэль смотрел на корреспонденцию иначе: “Я все-таки никак не могу почувствовать (хоть и стараюсь), что мои письма – это литература, эпистолярный жанр или что-то в этом роде. И откровенно говоря, мне бы этого не хотелось. То есть, я не возражаю, чтобы их читали не только… самые близкие друзья, но я хотел бы, чтобы к ним относились именно как к письмам. Наверно, я все-таки писал бы их иначе, если бы адресовал „urbi et orbi““.

“Быть собой”
Дружившая с Даниэлем Галина Медведева, супруга поэта Давида Самойлова, вспоминает, что он не сожалел о написанных произведениях, “и резкая перемена участи была для него далеко не главной мукой. Себе он вменял то, что, пойдя на поводу у авторского самолюбия, жажды осуществиться творчески, не предвидел тяжких моральных последствий для близких”. Впрочем, его супруга Лариса Богораз (см. “ЕП”, 2019, № 8) и сама стала легендарной правозащитницей, и в 1968 г. ее сослали в Сибирь. А вот сыну было лишь 14 лет при аресте отца. Юлий переживал. Писал из лагеря, чтобы он не вступал ни с кем ни в какие разговоры о произошедшем.

Также, зная о репрессиях против диссидентов, понимая, что “дело Синявского – Даниэля” подняло волну выступлений против режима, Юлий Маркович мучительно размышлял о собственной невольной роли в развернувшихся процессах: “Грустно все это и тяжело; ребята меня дружно успокаивают, не дети, мол, все эти люди, знали, что делали, вы, мол, тут уже сбоку припека, а я все возвращаюсь к мысли, вернее, к вопросу „Стоит ли то, что я сделал, чужих судеб?““. Такая вот интеллигентская рефлексия…

Отсидев “от звонка до звонка” весь свой пятилетний срок, Даниэль поселился в Калуге. В Москву разрешили вернуться, только когда истек срок снятия судимости. Вернулся к переводам – мировая классика поэзии, прозы, поэты ХХ века, средневековый Восток… Публикации под его именем были запрещены. КГБ предписал ему подписывать их псевдонимом Ю. Петров. А для некоторых переводов даже пришлось “арендовать” имена Б. Окуджавы и Д. Самойлова. Естественно, по договоренности с ними. К прозе и поэзии не возвращался. Работал над автобиографическими воспоминаниями “Свободная охота”, но не завершил их.

Будучи весьма коммуникабельным человеком, много общался с друзьями. Ирина Уварова, вторая жена Юлия, вспоминает, что приходящие к Даниэлю люди, как правило, говорили: “Юлий Маркович, мне очень стыдно, что я не сидел”. И Юлий лез на стенку от ярости: “Да вы что!” Уварова свидетельствует, что все его сны были связаны с лагерем. Утром он их ей пересказывал. “Говорил: „Ты знаешь, я видел сегодня море, но обнесенное колючей проволокой“. Весь ужас лагерный он все равно нес в себе”.

После освобождения Даниэля некоторые люди ждали, что он станет общественным деятелем, вольется в диссидентское движение. Однако, как пишет А. Даниэль, “он вежливо, но твердо отклонял всякого рода посягательства на свою независимость”. К общественной активности, кажется, испытывал “смешанные чувства симпатии и настороженности”. Впрочем, он подружился со многими диссидентами. Но сам диссидентом не стал.

Эту тему затрагивает и Галина Медведева. Акцентирует, что Даниэль не считал себя профессиональным борцом с тоталитаризмом и, за редкими исключениями, не участвовал в акциях. Оставался принципиально частным человеком, свободным человеком в несвободной стране, для чего требовалось немалое мужество: “Независимых, отдельных людей в любую эпоху намного меньше, чем подвластных господствующим мнениям, как с государственной, так и с общественной точки зрения”. Даниэль говорил, что “самое важное, по-моему, для человека – быть в полной мере собой”.

И еще важный штрих к портрету. А. Даниэль, отмечая, что у отца было множество верных друзей, он был любимцем женщин, подчеркивает: “Казалось бы, не ему бояться одиночества, непонимания, немоты. И тем не менее вся его серьезная проза и изрядная часть поэзии при внимательном прочтении раскрывают оборотную сторону этой коммуникабельности – гнетущее чувство бесконечного одиночества, чувство, которое невозможно заглушить даже любовью. Это автор, а вовсе не его герои, пытается преодолеть отчуждение между собой и людьми, отчуждение, не понятое даже самыми близкими друзьями”.

Юлий Даниэль дожил до перестройки, до первых советских публикаций своих “антисоветских” работ. До юридической реабилитации “за отсутствием в действиях состава преступления” не дожил. Фазиль Искандер написал ему: “Сердце радоваться радо за тебя. Ты все успел, что успеть в России надо – воевал, писал, сидел”. А Юлий Даниэль говорил: “Я не таю ни помысла дурного, ни сожалений о своей судьбе”.

 
Источник: "Еврейская панорама"