Юдофоб и юдофил

Российское общество было многажды ранжировано. Пётр I заменил допотопное местничество - иерархию родов по знатности - “Табелем о рангах” - ранжированию всех военных, гражданских и придворных служащих по 14 классам. У каждого служивого своя ячейка.

Иная иерархия: нижнюю ступень российского общества - до отмены крепостничества в 1861 году - занимали крепостные. Свободные горожане - мещане. Выше них - дворяне. А над теми аристократия - графы, князья. Отдельная категория: с конца 18 века, разделов Польши, империя приобрела наибольшую часть европейского еврейства. До того, со времен императрицы Елизаветы, восстановившей запрет Ивана Грозного находиться евреям на территории Российского царства, нас в России официально не было. Положение евреев в империи было выше, чем у крепостных, но ниже, чем у мещан - черта оседлости, процентные нормы. Но фактически люди, знающие три языка - два еврейских и русский, предприимчивые и не пьющие, жили лучше аборигенов. И это вызывало у тех ненависть. Еврейский вопрос стал крайне болезненным в империи и способствовал ее гибели.

Два великих русских писателя конца 19 - начала 20 веков живо интересовались “еврейским вопросом”, как принято было тогда выражаться. Видели они этот “вопрос” с противоположных концов общественной лестницы: один - Лев Толстой, был графом, дед которого владел 1 200 крепостными; другой - Антон Чехов, сам был внуком крепостного, выкупившего себя.

Роман Толстого с евреями был несимметричным. Граф нас не любил, но не было более восхищавшего евреев российского мыслителя. Идеи толстовства, его “непротивление злу насилием” захватили широкий круг читающих евреев. Классе в пятом, пытаясь одолеть “Войну и мир”, я увяз в “каратаевщине” и до сих пор помню омерзение, испытанное от этого образа. Но я был мальчиком середины 20 века и лет на 100 запоздал с чтением этой классики. Для многих евреев того времени толстовство представлялось решением проблем тотальной ненависти, окружавшей их.

Сам граф непротивленцем не был. Он ненавидел власть аристократии, к которой сам принадлежал, и заявил в печати, что “государственное насилие намного хуже террора, идущего “снизу””. То есть убийство террористом жандарма или сановника справедливее казни террориста за это. Ярко эта идея представлена в посвященном Толстому “Рассказе о семи повешенных” Леонида Андреева, писателя, находившегося под сильным влиянием графа. Недаром Ленин назвал Толстого в посвященной ему статье “Зеркалом русской революции”.

Столкнулось еврейское отношение ко злу с проповедуемым Толстым “непротивлением” в оценке ужаса Кишиневского погрома 6 - 7 апреля 1903 года. Шолом Алейхем написал Толстому три письма, прося классика публично осудить зло массового избиения народом евреев. Граф отписался: “я человек, весь занятый одним очень определенным вопросом, не имеющим ничего общего с современными событиями”, помянул, что еврейский вопрос по важности “81-й для него” и признал “настоящим виновником всего наше правительство”.

Поклонники толстовства среди евреев любят перечислять многочисленных евреев в окружении графа: художника А. И.-Л. Пастернака, отца автора “Доктора Живаго”, врача Г. Беркенгейма, секретаря Толстого С. Беленького. Прибегал Толстой к помощи адвокатов Б. Гольденблата и И. Цейликмана.

Догадываюсь, что и врач, и адвокаты были хорошими специалистами. Как и художник, и секретарь, и другие верные последователи графа. Однако он записал: “Любить евреев нужно, но трудно”. Что значит - не любить их ему было легко.

Существовала еще религия, которой следовал Толстой, созданная евреями. Или это другая религия? По Толстому: “Та церковная вера, которую веками исповедовали и теперь исповедуют миллионы людей под именем христианства, есть не что иное, как очень грубая еврейская секта, не имеющая ничего общего с истинным христианством”.

Версия религии, пропагандированная Толстым в “Войне и мире”, - непротивление злу насилием - захватила широкий круг евреев. Хотя в России, в суровое время социальных потрясений на переломе веков, она не выглядела практичной. Выдающийся русский религиозный философ Владимир Соловьев в своей наиболее значительной работе “Три разговора”, опубликованной им летом 1900 года за месяц до смерти, резко критиковал толстовскую идею непротивления, означающую на практике, как он утверждал, неоказание действенной помощи жертвам зла.

В России толстовство, под влиянием смут начала ХХ века, увяло. Но, вместе с сионистским проектом, с массой своих последователей перекочевало в Палестину. У популярного израильского писателя Амоса Оза читаем: “Толстовцы нашего квартала любили все человечество… стремились исправить мир… были воодушевлены пацифистскими идеями”.

Многие поселенцы в кибуцах, примыкающих к Газе, разделяли идеи толстовства. Они давали газоватам работу, в случае нужды доставляли тех в израильские госпитали, хотя в Газе до войны было 36 “медицинских учреждений” - больше, чем во многих крупных арабских странах. Газоватов толстовцы часто воспринимали как членов семьи.

Но вот случилось 7 октября 2023 года. Поразительна история жительницы приграничного кибуца, ярой непротивленки Вивиан Сильвер, родом из Канады, работавшей в американском “Новом Израильском фонде” (NIF), щедро субсидирующем антиеврейские акции в Израиле, соучредителе проарабского “Арабо-еврейского центра равенства, расширения прав и возможностей и сотрудничества” (AJEEC), члене правления антиизраильской организации “Бецелем”, шпионящей за еврейской активностью в Земле Израиля для антисемитских международных организаций. После начала вторжения в Израиль газоватов, не ожидавшая ничего хорошего от своих подопечных, активистка спряталась в шкаф. Не затрудняя себя поисками женщины, вторгшиеся хамасовцы сожгли дом Сильвер вместе с мебелью.

Не знаю, много ли толстовцев осталось в Израиле после ужасов 7 октября? Догадываюсь, что ХАМАС нанес толстовству в Израиле тяжелый удар.

Антон Павлович Чехов (АП) происходил из Таганрога, города в черте оседлости. Миры русских людей и евреев, переплетенные в нем, были ему хорошо знакомы.

Два старших брата Антона - Александр и Николай - были людьми даровитыми, но страдали национальной болезнью. Старший был запойным пьяницей, второй - перманентным. Мир их пугал третьего брата.

В письмах АП пытался влиять на братьев, искоса поглядывая в зеркало. Николая поучал: “Недостаток же у тебя только один. В нем твое горе. Это - твоя крайняя невоспитанность… Чтобы чувствовать себя в своей тарелке в интеллигентной среде, чтобы не быть среди нее чужим и самому не тяготиться ею, нужно быть известным образом воспитанным… Талант занес тебя в эту среду, ты принадлежишь ей, но… тебя тянет от нее, и тебе приходится балансировать между культурной публикой и жильцами vis-a-vis. Сказывается плоть мещанская, выросшая на розгах, у рейнскового погреба, на подачках. Победить ее трудно, ужасно трудно!” А вот АП о старшем брате: “Живу у Александра. Грязь, вонь, плач, лганье; одной недели довольно пожить у него, чтобы очуметь и стать грязным, как кухонная тряпка”.

АП рвался из мира, в котором вырос. Стал дипломированным врачом, известным писателем. Лучшим в поколении. Но тревожила его печать своей социальной принадлежности.

Можно было за счет брака или литературных успехов подняться по социальной лестнице. Но и российский высший свет вызывал у АП тяжелую неприязнь. В пьесе “Иванов” образ главного героя наводит на мысль о горьких результатах интроспекции автора: “В тридцать лет уже похмелье, я стар, я уже надел халат. С тяжелою головой, с ленивою душой, утомленный, надорванный, надломленный, без веры, без любви, без цели, как тень, слоняюсь я среди людей и не знаю: кто я, зачем живу, чего хочу?”. Женат “Иванов” на еврейке Сарре - Чехов примерял. Сначала любил, потом разлюбил. И уже Сарра дает убийственную характеристику “графу Шабельскому”, родственнику “Иванова”: “Злой вы человек. Не шутя, граф, вы очень злы. С вами жить скучно и жутко. Всегда вы брюзжите, ворчите, все у вас подлецы и негодяи”.

Немногим привлекательнее этого графа аристократ Гаев с его знаменитым монологом - образцом резонерства - в последней пьесе Чехова “Вишневый сад”: “Дорогой, многоуважаемый шкаф! Приветствую твое существование, которое вот уже больше ста лет было направлено к светлым идеалам добра и справедливости…”.

Попыткой сменить угнетавший АП мир, к которому принадлежал по рождению, была попытка его брака с еврейкой. 26-летний АП сделал предложение Дусе Эфрос, дочери успешного московского адвоката. Попытка эта была странна отсутствием в письмах приятелю об этом признаков влюбленности или, хотя бы, очарованности писателя девушкой. Из письма: “Хватит мужества у богатой жидовочки принять православие со всеми последствиями - ладно, не хватит - и не нужно… Злючка страшная… Что я с ней разведусь через 1 - 2 года после свадьбы, это несомненно”. Одно прозвище, данное АП девушке, чего стоит: “Эфрос с носом”. Не нравится нос? - Не женись!

Формальным поводом к разрыву послужило нежелание Дуси креститься: “С невестой разошелся окончательно. То есть она со мной разошлась”.

Не помогли, видно, и жалобы Чехова на безденежье. Спустя время, в ответ на несохранившееся письмо, Дуся написала с кавказского курорта: “О богатой невесте для Вас, Антон Павлович, я думала еще до получения Вашего письма. Есть здесь одна московская купеческая дочка, недурненькая, довольно полненькая (Ваш вкус) и довольно глупенькая (тоже достоинство). Мне кажется, Вам понравится, денег очень много”.

Творческим следствием несостоявшейся женитьбы, как и созданной позже пьесы “Иванов”, стал яростно антисемитский и нелепый обидой рассказ Чехова “Тина”, напечатанный его другом и издателем Сувориным в его журнале “Новое время”, имевшем ясную антисемитскую направленность.

Испытывая неловкость за свой рассказ, АП приписал, даря его копию актрисе Каратыгиной: “С живой списано”. Другой адресат, детская писательница М. В. Киселева, отозвалась на посылку ей “Тины” так: “Предоставьте писать подобные (по содержанию!) разным нищим духом и обездоленным судьбою писакам”.

Поначалу между Львом Толстым и Чеховым, несмотря на разницу их эпох, сложились добрые отношения. Граф назвал Чехова “Пушкиным в прозе”. Может ли быть больший комплимент писателю?

Чехов, впрочем, не принял толстовства. Персонаж “Палаты № 6” объясняет это: “Непротивление злу удобная философия: “И делать нечего, и совесть чиста, и мудрецом себя чувствуешь… нет, сударь, это не философия, не мышление, не широта взгляда, а лень, факирство, сонная одурь”.

Решительно разошлись классики в отношении к одному из ключевых событий мировой истории на переломе веков - к делу Дрейфуса. Толстой отозвался на него лишь во время процесса над Эмилем Золя в феврале 1895 года. Когда уже никто не сомневался в невиновности Дрейфуса, граф заявлял: “Я не знаю Дрейфуса, но я знаю многих Дрейфусов, и все они были виновны”… “Лично уверен в виновности Дрейфуса”.

“Все Дрейфусы виновны…” Когда коснулось евреев, исчезла куда-то любовь графа к человечеству. Почувствовал Лев Николаевич дух наступавшего века. Трудно ему было любить евреев. Зато не любить легко.

Чехов во время суда над Дрейфусом был во Франции. Прочтя стенограмму процесса, он определил: “Заварилась мало-помалу каша на почве антисемитизма, на почве, от которой пахнет бойней”. Европейскую историю АП увидел на полвека вперед.

Вернувшись в Россию, Чехов занял открыто продрейфусарскую позицию. Он порвал с Сувориным и с его юдофобским журналом и не напечатал в нем больше ни строчки.

В 1943 году Дусю Эфрос депортировали из парижского дома для престарелых в Треблинку. Ее племянник Николай Новик - герой Франции.