Я сижу и завороженно таращусь в пустой вордовский файл. Чувство, знакомое начинающим журналистам: “боязнь чистого листа”. Вызов и предвкушение чего-то нового пополам со страхом, что не справишься и теперь-то облажаешься по полной программе. Я думала, что оставила это чувство в начале своей карьеры. Смешно чувствовать себя новичком, когда за плечами 17 лет опыта, по которому можно было бы снимать боевик, а местами комедию.

В этом фильме были бы фронтовые дороги Восточной Украины, неудобные и тяжелые бронежилеты, красивые деловые костюмы, конференции по хай-теку…

А потом джинсы, майки и будни репатрианта. Как же без того, чтобы хоть разок перепутать “зайт” и “заин”, вогнав в краску продавца на хайфском рынке. Наверное, я прошла обычный путь многих репатриантов, от первой эйфории, до “эмигрантского кризиса” и постепенно вживания на новой земле. Иногда кажешься себе рыбкой, вытащенной из воды. Но на самом деле ты олива, с трудом приживающаяся на новом месте.

“Мы родились в прошлом тысячелетии, в великой империи зла”

Мы с друзьями любили шутить: “Мы родились в прошлом тысячелетии, в великой империи зла, которой больше нет”.

Прелесть в том, что все это правда.

Я решила стать журналистом, когда мне было 15 лет. Все подростки - романтики: мне жуть как нравилось выражение “сторожевые псы демократии”.

СССР недавно рухнул, над обломками медленно оседала пыль. Открывались тайные архивы, выплывала на свет правда о советском ГУЛАГе, который был мало чем лучше нацистских лагерей смерти. В Беларуси, где я жила, начали узнавать правду об аварии на Чернобыльской АЭС.

В 1986 году, когда пол-Европы накрыло радиоактивное облако, в Минске и в Киеве прошли первомайские парады. Там были мои родители, родители моих друзей, родившихся потом с пороками сердца и щитовидной железы. Власти СССР ценили жизни своих граждан меньше “международной репутации”. На крыше взорвавшегося 4-го энергоблока солдаты-срочники собирали графит прямо из недр реактора голыми руками. И складывали в ведерки. На последних полосах советских газет затерялись заметки о “происшествии”, которое позже назовут крупнейшей техногенной катастрофой 20 века.

10 лет спустя я решила: рассказывать обществу о том, что действительно происходит здесь и сейчас, - это самая важная профессия.

У нашего поколения была мощная “прививка от тоталитаризма”. Поэтому многие и не ужились ни с режимом Лукашенко в Беларуси, ни с властью Путина в России. Так случилось и со мной. С Лукашенко мы разошлись по принципиальному вопросу: мне не нравились идиоты у власти, а ему – палатки на площади. Я переехала из Минска в Москву. В российской столице тогда активно рос хай-тек, я начала развивать портал об интернет-технологиях  - а потом грянул 2014 год. Россия развязала войну на востоке Украины.


От эйфории от кризиса

В начале 2015 я оказалась в Израиле – с удаленной работой, без иврита, зато с большой эйфорией. Хотелось для разнообразия пожить при действующей демократии, в “стране стартапов”. Эйфория достигла пика, когда я училась в ульпане для академической молодежи в Хайфе.  Я поднималась в полседьмого утра, ехала в ульпан, училась там до обеда, мчалась домой – и работала до часу ночи по удаленке.

Забавно было переключаться между двумя статусами: школьница в первой половине дня (мы учились вместе с 17-18 летними подростками из Франции) и главный редактор – после обеда. Хороший урок: все статусы в мире – немножко условность.


Танцы на льду

Но чем дальше, тем больше я понимала: если я хочу работать в израильских СМИ, это будет как соревнования по бегу, где ты стартанул с большим опозданием. До сих пор я порой просто впадаю в отчаяние. Общаться, а тем более писать на неродном языке – это как танцевать танцы на льду на протезах.

Родной язык – как глина для опытного скульптора – ты лепишь, лепечешь, признаешься в любви или звенишь от гнева, пальцы чувствуют каждый комочек и завиток. И все равно, учиться можно бесконечно. Новый язык – инструмент, который норовит выпасть из пальцев. И чем лучше ты владеешь родным языком, тем сильнее чувствуешь эту разницу. Тем больше работы впереди.

Когда я жила в России, как-то разговорилась с тихим дворником-таджиком. У него оказалась академическая степень по персидской поэзии. Но на зарплату преподавателя в Таджикистане прожить трудно, так что он уехал на заработки в Москву. Стигмы есть стигмы везде, и мигрант из Таджикистана – в России синонимом смешного, туповатого неквалифицированного рабочего. Он не мог рассчитывать на работу получше. По-русски он говорил довольно чисто, но чувствовалось, что язык ему не родной.

Честно говоря, я до сих пор чувствую себя иногда в шкуре этого “таджика”. Когда косятся на мой акцент, когда забываю какое-нибудь слово или делаю ошибку. Опыт неприятный, но по-своему поучительный. Все мы когда-то были беженцами, а если не мы – то наши бабушки и дедушки.

Говорят, что Израиль – страна, где все держится на связях, о журналистике можно в принципе сказать то же самое. И, кроме языка, это второй трудный момент: эмиграция -  это всегда немного “социальная смерть”. Обрываются социальные связи. В первое время ты живешь как в вакууме. В стране исхода ты знал редакторов крупнейших медиа, а с доброй третью из них даже учился вместе. В Израиле в первые пару лет станет достижением даже поболтать о погоде с продавцом в ближайшей лавочке.

“Кризис” эмигранта окончательно накрыл меня, когда я поняла, что и с демократией все не так радужно, как казалось.  Как весь остальной мир, Израиль начал “крен вправо”. В риторике правого лагеря зазвучали до скрежета зубовного знакомые темы – сплошь традиционные ценности, моральные скрепы и “кругом враги”. Изнутри страну подгрызают либеральные предатели-леваки, и только Сильный Лидер нас всех спасет. Я все это уже слышала. И не раз. Заходить на третий круг не хотелось.

Главным открытием – но не плохим, а скорее, интересным -  оказалось то, что Израиль, это не только “страна стартапов”. Это множество отдельных маленьких “стран”. Миров, мало знающих друг о друге, плохо друг друга понимающих.

Моя подруга встречается с сыном раввина. От нее я узнала слово “датлаш” - дати ле шеавар, люди, ушедшие из религиозной общины. Есть даже специальные организации, помогающие им адаптироваться в светской жизни. Еще одна маленькая “страна”, о которой я до этого понятия не имела. Думаю, этот процесс будет бесконечным – всегда будешь узнавать что-то новое.

Алия или эмиграция – это всегда стресс и всегда бесконечное количество нового в твоей жизни. И это главное, к чему стоит быть готовым. Не бояться нового.


На плечах у магавника

Думаю, олимам последних лет адаптироваться в Израиле во многом проще, чем “Большой алие” 1990-х. Нам повезло: интернет и дешевые авиабилеты сделали мир маленьким. Раньше алия была прыжком в неизвестность, без возможности вернуться. Теперь мы можем работать онлайн, учим иврит заранее и всегда знаем, что есть возможность вернуться или уехать в Европу. И это хорошо: пусть выбор остаться в Израиле будет именно личным выбором.

Что касается меня, мой выбор определила пара ключевых точек, когда я почувствовала: тут я на своем месте.

Пару лет назад в Хайфе случился лесной пожар. Наш район эвакуировали, а мы с мужем и друзьями взяли лопаты, ведра, бутыль с водой – и пошли в соседнюю Ромему тушить маленькие очаги возгорания. Было очень сухо, ветер нес злые искры. Они падали на траву – и там тут же поднимались десятки крохотных язычков пламени. Мы топтали их ногами и забрасывали землей. Помню, как через дорогу вспыхнуло дерево – разом, в несколько секунд превратилось в сплошной факел, быстро и страшно. Мы не заметили, как стемнело – даже если закрыть глаза, перед ними все равно плясали язычки пламени.

Очнулись, когда рядом остановился военный джип и оттуда выскочили ребята в форме МАГАВ.  Подумала – ну вот, сейчас нас примут за поджигателей.

Кто-то из них спросил: “Помощь нужна?”.

- Да, - вяло сказала я, - Не могу дотянуться до вон той развилки на дереве, там тлеет.

- Я тоже не достаю, - сказал рослый парень. – Давай мне на плечи.

Я встала на плечи магавнику, плеснула водой. Половину пролила на себя, а потом мне в лицо полетел пепел. Парень внизу тихо ругнулся – видимо, на него тоже попало. И тут, размазывая по лицу грязюку и пытаясь не свалиться, я в первый раз поймала идеальный баланс. Когда знаешь, что ты там, где ты должен быть.

Второй раз это было, когда Лиор Шляйн отмочил в “Гав аУма” какую-то очередную политическую шуточку на грани фола. Хохоча, как гиена, я вдруг подумала: а ведь в России бы его за такое посадили. К гадалке не ходи. Но ты не в России, дорогая.

По крайней мере, пока. И я буду стараться, чтобы так это и оставалось.

Израиль – сложная страна, со своими проблемами, но тут есть что любить и есть чему учиться. Удивительно, как все это склочное, разное, лоскутное – становится единым, если грозит беда. Как люди помогают друг другу и стараются оставаться людьми даже на фоне нашего проклятого ближневосточного конфликта.

Больше всего мне нравится, как упорно израильтяне борются за свои мечты и ценности. Фирменная израильская ассертивность, местами переходящая в хуцпу, – качество, которому я втайне завидую и не перестаю учиться.

Жестоковыйная, крикливая, как торговка на базаре, горячая и искренняя, - в этой стране я со своим прохладным европейским характером еще долго буду чувствовать себя немного чужой. Но Израиль сделал меня цельнее и богаче, стал моим домом, и я хочу отплатить добром. Пока есть демократия, ей нужны и сторожевые собаки.

На полке у меня стоит кривенький пластилиновый еж с колючками из семечек и израильским флагом в лапах. Шестилетний сын наших друзей так поздравил меня в день, когда я получила даркон. За окном – Хайфский залив. На лэптопе – вордовский файл, уже не пустой.

Никогда не поздно начать все с чистого листа.

Источник: "РеЛевант"