Решение уехать в Америку принял Боря. Это историческое событие в жизни нашей семьи имело место в 1989 году. Я до сих пор удивляюсь, как мой муж отважился  на такой крутой поворот. Я хорошо знаю Борю: он не любит перемен. Самое лучшее, что только может быть для него в жизни, - это оставить все как было. Еще он не любит рисковать, поэтому никогда не играл в азартные игры, не пытался заниматься бизнесом. Я, как его противоположность, не боюсь перемен, легко к ним приспосабливаюсь и иногда даже могу рискнуть, не задумываясь о последствиях.

Однако, в сложившихся обстоятельствах каждый из нас повел себя как полная противоположность самому себе. Боря неожиданно пришел к выводу, что нашу жизнь надо срочно изменить, и "будь что будет". А я долго колебалась - именно потому, что боялась неизвестности, и оставаться в Гомеле, где мы все знаем, было, как мне  тогда казалось, намного надежнее.

После долгих споров и обсуждений Боря победил мое сопротивление одним правильным и вовремя поставленным вопросом. "Ты что, так и хочешь простоять всю свою молодость в очередях?" - спросил он. Я ответила: "Конечно, нет". "Тогда поехали" - сказал Боря. И с этой минуты наша жизнь изменилась круто и навсегда.

Боря расспрашивал всех друзей и знакомых, как и что нужно сделать, чтобы  попасть в Америку, благо отъезжающих в это время было очень много. Практически все еврейское население решило в одночасье покинуть Гомель и его окрестности, и таких были тысячи. Близость Гомеля к Чернобылю, всего 120 километров, бесконечное вранье в прессе о том, что катастрофа не только была не опасна для населения, а даже совсем наоборот, очень полезна для здоровья, способствовали тому, что население осознало, что нужно бежать из этих мест, и чем дальше - тем лучше.

Схема была проста: нужно получить вызов от "родственников" из Израиля (как оказалось, вызов мог послать кто угодно, хотя в нашем случае, это действительно был наш родственник, двоюродный брат моей свекрови, Соломон, с которым она виделась в последний раз в 1948 году, перед его отъездом в Палестину). После того, как вызов был получен, Боря собрал все необходимые бумаги и подал заявление в ОВИР.

Работники ОВИРА за всю свою жизнь наверняка не видели такого количества людей, желающих покинуть пределы нашей родины, и на их лицах легко читались смешанные чувства: от ненависти - катитесь отсюда, предатели, скатертью дорожка, до зависти – да что же это такое, мы здесь должны мучаться, а эти гады будут там процветать, где справедливость? Справедливости не было видно нигде...

Разрешение на отъезд было получено на удивление быстро, за пару месяцев (в прежние времена, до Горбачева, бывало, люди ждали ответа как соловей лета, то есть годами).

Наши сборы были недолги. Борина мама решила не ехать с нами, так же, как и его старшая сестра со своей семьей. Это очень упростило наш вояж : не нужно было продавать дом, не нужно было вообще ничего продавать, только собрать свои манатки и сложить их в чемоданы и баулы. Баулы из коричневого дерматина шили предприимчивые евреи в конторе недалеко от базара, зарабатывая таким нехитрым способом огромные по тем временам деньги (и таким образом обеспечивая себе светлое будущее в Америке, куда они в конечном итоге тоже перебрались, но только после того, как сшили баулы для всех остальных кочевников).

Начиная с Нового года мы уже не работали. Я уволилась без всяких проблем, к этому моменту весь город уже знал, кто и куда едет, и никаких препятствий нам не чинили. Уже не устраивали собраний, как это было принято за 10 лет до того, когда бывшие друзья и сотрудники  вовсю клеймили уезжающих, как им было велено (а потом потихоньку говорили прямо противоположное  и просили их понять и простить). Боря тоже покинул свою строительную организацию без проволочек. Настало время собираться в дорогу. Все советовались друг с другом, что нужно брать с собой для своих нужд, а что можно взять на продажу, чтобы были хоть какие-то деньги на первое время (официально обменивали при отъезде всего 600 долларов на семью из четырех человек, то есть за 90 полновесных советских рублей давали 150 долларов, что было не так уж плохо).

Жена моего двоюродного брата Шурика, Элла, почему-то считалась большим экспертом по части того, что покупать. "Шура, - говорила она уверенно, - покупай много всего хлопчатобумажного, в Америке одна сплошная синтетика, хлопка у них нет! Они даже не знают, что для здоровья хлопок в сто раз лучше". Ну эксперт, ясное дело. Это моя тетя Дора по доброте душевной назначила свою невестку нашим главным советником по импорту-экспорту (в миру, Элла была учительницей музыки).

Еще один дальновидный совет дала нам она же: покупайте все, что вам нужно, с запасом лет на пять! Помните, денег у вас не будет, значит, нужно все привезти с собой (как она определила именно такой срок ожидающего нас безденежья, осталось тайной).

Сентенции о том, что американцам многое непонятно и неведомо, я потом слышала не раз от всезнающих и многоопытных еврейских "мудрецов". Так, мама одной моей приятельницы из Киева говорила (уже живя в Америке), что постельное белье должно быть только наше, родное, льняное и что покупать эту американскую синтетическую ерунду - преступное недомыслие. Я все же заметила ей, что американцы с их нездоровой  привычкой спать на черт знает чем живут значительно дольше, чем люди в России, несмотря на их приверженность ко льну. Крыть ей было нечем, непросвещенные американцы таки жили долго, это был установленный факт. Но мнение о преимуществе нашего текстиля над иностранным было очень распространенным, и мы прикупили это "здоровое" постельное  белье , за которым, правда, пришлось ездить в Киев. Мы потом очень быстро его выбросили в Америке: оно легко рвалось, сильно мялось (а гладить его не было ни сил, ни желания) и скатывалось клубком с американских матрасов.

В то время в магазинах традиционно не было почти  ничего, что стоило бы покупать. Но периодически, когда по городу проносился слух, что, как тогда говорили, где-то что-то "выбросили", все бежали это что-то покупать. Так мы с Борей оказались обладателями  красивого одеяла из  верблюжьей шерсти, сделанного в Монголии, когда его "выбросили" в гомельском универмаге. Мы купили одно, а симпатичная продавщица подмигнула нам и посоветовала "А что это вы всего одно берете? Берите два". Мы с Борей, не сговариваясь, ответили: "Да нам пока и одного хватает." Она посмотрела нам в глаза и сказала философски: "А я бы взяла два, мало ли что в жизни бывает". Одеяло было замечательное и служило нам верой и правдой 30 лет, пока не протерлось до дыр, и даже тогда мне все равно было жалко его выбрасывать.

Самые неожиданные советы давали нам в письмах уже откочевавшие земляки, а мы чутко прислушивались к их мнению, потому что думали, что они, должно быть, знают, о чем говорят.  Единичный успех при продаже за границей какой-нибудь случайной вещи мгновенно интерпретировался как общее руководство к действию. Так появилось в нашем багаже "фоторужье" (я никогда не слыхала о существовании этой штуковины и была поражена, что Боря нашел его в свободной продаже, в городе Ростове-на-Дону, куда мы приехали перед отъездом проститься с моей сестрой Леной и ее семьей). Еще, следуя этим же советам, мы накупили кучу носовых платков, термометров, заводных игрушечных "клюющих курочек" и почему-то иголок (как будто в Италии, где мы должны были ждать визы в Америку, все это требовалось, причем в огромных количествах. Без вариантов, все кочевники из Гомеля везли один и тот же товар).

Из других городов везли самовары, расписные деревянные ложки, матрешки и павлово-посадские шали и платки, действительно очень красивые (я  тоже зачем-то включилась в эту закупочную гонку и приобрела в Москве эти никому не нужные ни в Австрии, ни в  Италии, ни в Америке вещи).

В Москву я поехала не только за всем этим добром, но и затем, чтобы как-то приодеться  и предстать перед американцами в приличном виде (откуда нам было знать, что американцам глубоко наплевать, как мы одеты и вообще есть мы или нет). Бесконечное стояние в московских очередях не всегда увенчивалось для меня успехом. К тому моменту, когда подходила моя очередь, неизменно оказывалось, что нужного размера уже нет и выбор был либо уйти ни с чем, либо купить, скажем, югославские туфли, но на два размера меньше в надежде, что может быть я каким-нибудь чудом их потом разношу.

Боря не мог этого  понять и возмущался: "Какого черта ты их купила, если они тебе малы?" Я имела глупость надеть их потом в Риме, по дороге в Ватикан, куда мы пошли пешком, и, конечно, стерла себе ноги до крови. Красивые, но так и не разношенные, туфли простояли потом у меня в шкафу в Америке пару лет и были отправлены в армию спасения, чтобы порадовать своей красотой какую-нибудь бедную американку с маленьким размером ноги.

Наконец все, что можно было купить, было куплено, чемоданы и баулы упакованы, и настал день отъезда - 6 марта.

Борина мама держалась мужественно и не плакала, только сказала: "Боря, я не поеду на вокзал, мне будет слишком тяжело, простимся дома". Тогда мы не знали, когда увидимся опять, и Боря, который очень любил мать, дал себе слово, что сделает все, чтобы забрать ее в Америку. Слово свое он сдержал, уже через два года мы встречали ее и Борину сестру, Белку, с семьей в нью-йоркском аэропорту.

Все обнялись, присели, как принято, на дорожку  и мы  поехали на вокзал. Нам нужно было доехать на поезде до Бреста, пересечь границу и проехать через всю восточную Европу, до Вены. Дальше путь лежал из Вены в Италию, где все проходили интервью  в американском посольстве и, если получали визу, улетали в Америку.

На вокзале стояла обычная суета, мы быстро занесли вещи в вагон, и я подошла с детьми к окну. Было такое ощущение, что все это происходит не со мной, а как будто я наблюдаю  сцену из кино: вот муж обнял свою сестру и вскочил на подножку вагона, поезд тронулся и  я вижу, как Белка отвернулась, чтобы скрыть слезы, текущие по щекам, сгорбилась и горестно пошла прочь. Сердце у меня сжалось, мелькнула на мгновение мысль: "Кто знает, что  нас там  ждет...", и пропала.

Поезд набирал скорость и вскоре скрылось из глаз здание вокзала с надписью "Гомель", осталась позади наша прежняя жизнь.

(Продолжение следует)