"А ну, отдай мой каменный топор!

И шкур моих набедренных не тронь!"

(В. Высоцкий)

Вторая половина 19 века в Европе — век еврейской эмансипации. Гражданские права поступают неравномерно — то даются, то отбираются, то опять даются, — но стабильно нарастает количество крещений в качестве "пропуска в европейскую культуру", и в параллель Моисей Мендельсон одним щелчком разрубает гордиев узел, над которым усердно и безрезультатно трудились местные философы. Они вполне логично вопрошали, как можно предоставлять всю полноту законных прав людям, которые по этому самому закону жить не хотят, имея свой, а он ответил: "Будем евреями дома и немцами на улице", — вот и все.

Казалось бы, все должны быть довольны — а вот же и совсем наоборот!

В начале 20-го века "почвенные нации" начинают видеть в еврейской ассимиляции опасность, независимо от того, сопровождается ли она крещением, достаточно просто смены бытовой культуры и родного языка. Причем пугаются не какие-нибудь отстало-малограмотные из Мухосранской губернии, но образованные, культурные, талантливые, властители дум.

"Не трогайте нашего языка", — стонет Куприн. Томас Манн, сам только что сделавший предложение еврейской (хотя и крещеной) девице, убеждает в письме то ли брата, то ли самого себя, что ничего-то в ее семье нет вовсе еврейского, одна сплошная культура, а сам одновременно сочиняет ту самую пресловутую "Кровь Вельзунгов": вот, вроде бы, и уважают евреи немецкую традицию, и Вагнера любят, но лучше бы уже не любили, не пытались бы "по Вагнеру" поступать, а то ведь выходит карикатура какая-то. Инцест, вроде бы — из того же "Кольца Нибелунгов", — там Зигмунд с Зиглиндой, брат с сестрой, и плодом их чистой любви становится Зигфрид — тот самый главный герой. А евреи, мерзавцы эдакие, Вагнера посмотрев, делают как бы то же самое, но выходит у них все равно грязно, и заместо Зигфрида с торжеством подносят гоям фигу в кармане.

* * *

— Федя, я медведя поймал!

— Тащи сюда!

— Да он меня не пускает!

(Русская прибаутка)

А ведь поначалу ассимиляцию евреям прямо-таки навязывали (стоит вспомнить хотя бы старания государь-императора Николая Павловича, не к ночи будь помянут). Неужели не было ясно по умолчанию, что для ассимиляции евреи должны усвоить местную культуру? Да, но… есть тут одна тонкость — стоит все-таки отличать "усвоить" от "быть усвоенным". Так вот, сдается мне, что, по представлениям интеллигенции "почвенных наций", евреи должны были "быть усвоены", т. е. поглощены тем, что… как бы это сказать… ну, укладом соответствующего народа, его образом жизни, реакциями, всем тем, что и словами-то обычно не выражают, а просто всем понятно по умолчанию. А вышло все не так.

Не усвоены местной культурой были евреи, но сами ее усвоили, а по мнению перепуганных "почвенных", точнее сказать — присвоили. Да, немецкий, французский или русский стал им родным, и значит… Приспособили его евреи с той же легкостью, что некогда арамейский или греческий, для выражения своего опыта, описания своего внутреннего мира, возможности друг с другом говорить о своем. Проще всего это продемонстрировать на примере известной еврейской способности мгновенного оборачивания всякой торжественности, романтики, сентиментальности "другой стороной".

Взять хоть того же Гейне — можем "Лорелею", которую тут же запела вся Германия, а можем и вот такое:

Девица, стоя у моря,

Вздыхала сто раз подряд —

Такое внушал ей горе

Солнечный закат.

Девица, будьте спокойней,

Не стоит об этом вздыхать;

Вот здесь оно, спереди, тонет

И всходит сзади опять.

(Перевод Тынянова)

Мог ли Томас Манн, воспитанный в строгом духе чинопочитания — не низкого пресмыкательства, но подлинного уважения к иерархии общества, — Курту Тухольскому простить выверты вроде: "Я хотел бы поговорить лично с господином министром…", — ох уж эти мне всегдашние опасения: а вдруг вместо него его прачка заявится, с которой, кстати, зачастую легче было бы сговориться.

Ничего захватнического евреи при этом отнюдь не замышляли, напротив, совершенно честно стремились заполучить "входной билет в европейскую культуру" и даже готовы были недешево его оплатить. Просто под словами "теперь родным языком у меня будет русский" (немецкий, французский… нужное подчеркнуть) по умолчанию понималось, что я буду свободно выражать себя на нем и будет у меня на этом языке своя литература.

Некоторые даже всерьез уверовали, что будет она общая с "почвенными нациями", поскольку язык-то общий… Совершенно упуская из виду, что на одном и том же языке (если и впрямь родным станет) выразить можно опыт иной, другую ментальность и традицию. А можно еще воспользоваться выигрышной ситуацией билингвы: на каждый из двух родных языков взглянуть с позиции другого и обнаружить возможности, которых не замечает привычный одноязычный носитель (как сделал, например, Бабель).

Такое поведение вполне естественно для многоязычных наследников двухтысячелетней письменной культуры. И в мыслях не имели евреи "почвенных" обижать, так же как сами европейцы не замечали, пока делили Африку, что навязывают свою культуру другим.

Ну и с чего же это "почвенные" так перепугались? Ведь речь идет безусловно не о личных вкусах, не о ксенофобии — инстинктивном отталкивании чужого, — страх внушает именно то, что евреи ведут себя с их языком и культурой как со своими, и почему-то не могут исконные хозяева ни наплевать на то, что там евреи рисуют в своем углу, ни воспринять нововведения, как воспринимаются обычно инокультурные заимствования, — как обогащение, а не как угрозу.

Ну, не нравятся вам, господин Куприн, газеты и журналы "с еврейским акцентом", так подпишитесь на какое-нибудь издание Союза Михаила Архангела, да и читайте себе Пуришкевича, кто же вам не велит? Не нравится вам, господин Манн, что евреи Вагнера слушают (а то еще, сохрани Бог, играют), — так не ходите к Принсхаймам в дом, дочери их руку и сердце не предлагайте.

Понятно, что приписывание евреям ответственности за все угрозы — от эпидемий до стихийных бедствий — в Европе традиция не со вчерашнего дня, но была ли тут на самом деле какая-нибудь опасность или одни иллюзии и антисемитские предрассудки?

* * *

Только ветер свистит, только мусор плывет по теченью.

Только гибнет эпоха и гарью несет за версту.

(Л. Эпштейн)

Первый роман Томаса Манна "Будденброки" — роман с плохим концом, хотя автор и пытается бодриться. Это роман не просто о гибели достопочтенной купеческой семьи, но и о том, что происходит это в процессе утраты традиции, смысла, радости жизни. Почему так — автор и сам не знает, не видит он возможности защитить действующих лиц, может только переживать вместе с ними. Он остро чувствует опасность, нависшую над всем бесконечно ему дорогим, но не в силах опознать и обозначить ее.

В России предчувствием катастрофы полон Достоевский, в поисках опоры из крайности в крайность мечется Толстой… И вроде бы ничего особенного не происходит, просто неведомо с чего осыпается, уползает из-под ног земля…

От чего гибнут цивилизации — гипотезы существуют разные, но процесс этой гибели нередко связан со столкновением с иными культурами, укладами, сообществами. Прежде-то были европейцы абсолютно уверены в своем превосходстве, не боялись соприкосновения с чужими, Япония и Индия даже вызывали у них интерес, хотя и остались экзотикой, затрагивавшей лишь верхушечных снобов, а нынче — отцвели хризантемы в саду, вакантным стало то свято место, которое пусто не бывает. И надо же такому случиться, что первая чуждая культура, заявившая о себе на равных, да еще и на родном, кровном языке, оказалась… еврейской. Представьте, какой это был удар!

А евреи их страданий не понимали. Они с полной искренностью именовали себя немцами или французами Моисеева закона. Стоит, стало быть, крест возложить на пузо, и исчезнут все отличия от народов, в которые они старались влиться. К богатству, влиянию и власти стремились исключительно как индивиды, а не как представители своего народа, они и в мыслях не имели навязывать "почвенным" свою культуру, веру и традицию, напротив, сами перенимали как могли. Карл Маркс старательно копировал университетский антисемитизм, Вальтер Ратенау считал себя космополитом, Альфред Дрейфус был суперпатриотом Франции, Лев Троцкий клялся, что не еврей он, а революционер.

Но могли ли поверить этому европейцы, могли ли не увязывать чуждое вторжение на свою ментальную территорию с тем, что усыхала та территория как шагреневая кожа? Могли ли различить причину и следствие, тем более если вторгались именно те, кого привыкли они обвинять в отсутствии воды в любом кране?

Евреи упрямо не желали понимать, что они попросту другие, не такие, как те, и даже если скрывают это от самих себя, от "почвенных"-то не скроют. Они пробивались в европейские общества и в них разбегались по политическим углам, что их и сгубило, но европейцев, естественно, не спасло.

Процесс распада продолжался, и если вчера они готовы были достаточно агрессивно сопротивляться весьма миролюбивому проявлению не претендующей на главенство еврейской культуры, то сегодня уже готовы аж Рождество отменить, сдаться без боя пришельцам, действительно намеренным навязать им свою культуру, религию, традицию. Ни куприных, ни маннов, заявляющих протест, давно уже больше нет, последние остатки самоуважения утрачены, остался только… антисемитизм.

Действительно, если сегодня господа европейцы поголовно отрекаются от своей традиции, осуждают ее за агрессивность (которой она на самом деле ни на йоту не отличается от традиций других), за неуважение к другим культурам (а другие, можно подумать, ее уважали!), за то, что ее научно-технический прогресс стимулирует экономическое неравенство (несправедливо же, что высококвалифицированный врач или инженер, потративший к тому же немало лет на обучение профессии, зарабатывает больше честного труженика, который может копать, а может и не копать!), то как можно относиться к еврею, который "Евгения Онегина" знает наизусть, от Моцарта в восторге, обожает Сент-Экзюпери и целеустремленно делает карьеру?

Кого же, кроме него, обвинять во всех прелестях колониализма, коль скоро сам он обещал в окрестности Иерусалима европейскую цивилизацию принести? Как смеет он, столь искренне обижавшийся, когда его европейцем отказывались считать, претендовать сегодня на принадлежность к "преследуемым расам"? И наконец, кто дал ему право защищаться, когда на него нападают, — ведь мы, высокоцивилизованные, давно уже себе такого не позволяем!

Источник: "МАСТЕРСКАЯ"