В те редкие минуты, когда черноту не разбивал всполох огня, когда оглушающий грохот падающей ракеты смолкал, оставляя звенящую, почти осязаемую тишину, Ирина смотрела на зияющую дыру в потолке, на лунный свет, пробивающийся сквозь туман, на мерцающие вдали звезды. И думала об одном: зачем? Зачем она осталась в живых, когда рядом, в нескольких шагах, лежат мертвые тела ее близких?

В считанные мгновения Ирина Живолуп из Изюма потеряла всю семью. Ее саму тяжело ранило. Ей чудом удалось выжить и перебраться в Израиль. Ирина рассказала мне в интервью, как выглядит ад 21-го века.

– Как это пережить?

– Не знаю. Пять секунд – и у меня нет семьи. Я тогда не чувствовала ничего. Мы не успели выскочить – и прилетело. Мы бежали в погреб, и нас застала ракета по дороге в убежище, когда мы были вчетвером. Наверное, я на интуиции выбрала слепой угол.

Последнее, что осталось в памяти: оглушающий шум, в окно летит град, вспышка, взрыв… И вот она уже здесь, в углу, который выбрала инстинктивно, в груде пыли, в крови, засыпанная осколками. Начала звать родных, но никто не отозвался. Кровь заливала глаза, но она вытирала ее рукой и ползла к сыну. Откапывала его из-под обломков, сама удивляясь, откуда берутся силы. Он был еще жив. Ему тридцать три года, взрослый мужчина с двумя образованиями, престижной работой и прекрасными перспективами на будущее. Она, правда, все еще называла его "ребенком".

Он приехал к родителям из Харькова, когда началась война. Она хотела бежать из города, умоляла их, даже вещи уже собрала. Но мама и муж отказались. Решили, что семья должна быть вместе. И они действительно вместе. Мама, муж, сын, собака. И она. Странно, ни у кого из них даже очки не разбились. Ирина осмотрела сына: все цело, никаких ранений. Он очень бледен и сказал, что ему холодно. Она отползла, поискала в развалинах одеяло, а когда вернулась, он был уже мертв.

– В тот момент сработал инстинкт самосохранения. Не было ни чувств, ни эмоций, даже физической боли я не чувствовала. Хотя я понимала, конечно, что их больше нет. Но в такие моменты включается какой-то механизм выживания. Я отползла в спальню, нашла теплую одежду, надела носки на ноги. Вернее, на то, что от них осталось. Нашла шапку и куртку ребенка, натянула на себя.

На третий день Ирина почувствовала голод. Опираясь на стул, она отползла на кухню. Там нашла лекарства, воду, достала из походной сумки сухари, колбаски, сухофрукты. И тут впервые ее охватила ярость. Не боль, не ненависть и даже не отчаяние. Ярость. Она будет жить! Назло всем. Она будет жить за них! За тех, кого лишили будущего. За тех, кто не родился. Она будет жить.

– Я все понимала. Знала, что мне нужно продержаться, не замерзнуть, не умереть от голода. Я не могла, простите, под себя ходить, поэтому отползала в сторону туалета. Пока была еще связь, я успела позвонить друзьям и в "скорую помощь". Но "скорая", конечно, не приехала, потому что была бомбежка. А потом я осталась одна. Через несколько дней научилась различать, откуда бомбят. Вот лежишь, а над тобой летают бомбы безостановочно, стены ходят ходуном, и на тебя сыпется штукатурка. И сердце – раз, и пропускает удар, раз, и пропускает. То есть дыхание останавливается.


довоенная зима

Город Изюм, где Ирина прожила почти всю жизнь (его еще называют ключом к Донбассу), практически уничтожен. Разрушены церкви, больницы, школы, целые спальные районы стерты с лица земли. Город не просто ранен, а тяжело ранен.

– Наш Изюм стоит на горе. Он находится на стыке Луганской, Донецкой и Харьковской областей. По-другому на Донбасс не зайдешь. Русские пытались перейти речку, но мосты взорвали. Они пытались поставить понтонные переправы, но их тут же разбивали с горы. И после того, как они просидели там столько времени и не смогли занять город, они начали ковровую бомбежку. Сейчас город не просто ранен, а тяжело ранен. Газа нет, воды нет, электричество дают по несколько часов в день. Ну что вы хотите, оккупированная территория, выжженная земля. Даже, если когда-нибудь наши освободят, то еще неизвестно сколько лет уйдет на то, чтобы разминировать эти земли.

Ирина, как и многие очевидцы, рассказывает, что в городе процветают грабежи, мародерство и вандализм. Причем этим занимаются все: и российские войска, и банды ДНР, и местные жители. "Гадят и грабят", – говорит она. В кухнях отковыривают плитку, в душевых снимают шторки, в гостиных отдирают ламинат, воруют женское белье, вырезают водопроводные трубы.

– На бурятов еще можно было пожаловаться, – говорит Ирина. – Их русня как-то умела приструнивать. Но войска "ДНР-ЛНР" – это просто такие отморозки, с которыми никто не связывается. Это банды, которые грабят, убивают и творят вообще черт знает что. В четырнадцатом году, когда это все началось, нормальные люди бросили все: бизнес, квартиры, дома – и уехали оттуда. А осталось отребье, алкаши, бандиты. К власти пришли самые бездарные, под их властью жить невозможно. Сейчас, говорят, хватают прямо на улице людей и вербуют в эту армию. Нормальные люди их боятся и ненавидят. Вот я вам приведу пример. Фермеры посадили пшеницу. К ним приходят и говорят: будешь собирать урожай, пятьдесят процентов гаулейтеру, двадцать пять – российской армии, двадцать пять – тебе. И технику возьмешь у нас в аренду. Он возмущается: то есть я должен дать откат, плюс заплатить за технику, которую вы же у меня и отжали, плюс еще заплатить людям. Что мне останется? Но всегда найдутся местные коллаборационисты, которые говорят, что Россия – это навсегда.


Изюм до бомбежки

– До двадцать четвертого февраля было ощущение, что что-то начнется?

– Нет. Никто не верил. А двадцать пятого уже начали бомбить Изюм. Когда-то у нас стоял военный аэродром, которого уже давно нет. Они начали бомбить эту территорию, потому что, по-видимому, на советских картах он до сих пор значится. Я тогда уже понимала, что они не остановятся, пока не возьмут Изюм. Я говорила: "Вспомните Великую Отечественную войну. Если официально говорили, что в боях погибло девять миллионов. Два миллиона на Харьковщине, из них восемьсот тысяч под Изюмом. Представьте себе: десятая часть всех погибших – здесь, на изюмско-барвенковском направлении". Тот, кто владеет этой горой, владеет Донбассом. У меня такое ощущение, что они шли по немецким картам сорок второго года. Они ставили паромы там же, где немцы, а их с горы очень хорошо видно, и наши их бомбили. Так же, как и все было увешано когда-то немецкими трупами, так и сейчас все было в русских трупах. Их никто не собирал. Но они все равно ставили свои паромы, и их опять разбивали.

Девять дней Ирина провела в развалинах своего дома наедине с телами родственников. По часам пила воду, отламывала по кусочку колбасу и долго жевала, чтобы утолить голод. Обязательно принимала антибиотики – чтобы не загноились раны. Девять дней в полном сознании под непрекращающимися обстрелами.

Спустя девять дней Ирину обнаружили и перенесли в подвал больницы. Ей повезло: единственный доктор, который работал там, оказался травматологом. Госпиталь разбомбили, но лекарства еще оставались: спирт, перекись водорода, марганцовка, перевязочные материалы. И ей зашили ноги. Наживую.

От шока она почти не чувствовала боли, когда обрезали остатки кожи и накладывали самодельную шину. Только потом она узнала, что на одной ноге ей оторвало пятку и кусок мяса, вплоть до кости, а в другой застрял осколок. И никто не мог поручиться, что она будет ходить.

– Эта война показала истинное лицо людей. Стало понятно, кто есть кто. Ни достаток, ни образование, ни возраст не имеют значение. Люди открылись с разных сторон. Ребята под обстрелами тащили меня на одеяле в подвал. Я видела, как доктор проводил операции буквально в полевых условиях, без лекарств, практически без анестезии. А люди все прибывали и прибывали. Ему надо памятник ставить. Он буквально интуитивно собирал людей по частям, сказались опыт и мастерство. Утро у него начиналось с добычи еды, топлива для генератора, а потом уже шли операции, перевязки.

В подвале, где Ирина провела двадцать пять дней, она организовала кружок любителей кроссвордов. Сначала никто не отнесся к этой инициативе серьезно. Когда вокруг столько боли, крови и горя, не до кроссвордов. Но потом появились желающие. Она говорила: "У меня убили всю семью. А ты всего лишь ранен? Ты жив, о чем можно еще мечтать?"


офис Ирины после бомбардировки

– О том, что я жива, узнали случайно. Один знакомый искал жену, ездил по подвалам. Жену так и не нашел, зато нашел меня. А потом волонтеры подхватили меня на тачку и повезли по самодельному подвесному мосту через реку, метрах так десять в высоту. Представьте себе: я с переломанными ногами, на тачке, а подо мной бурлящий Донец. Они же взорвали дамбу… А потом по горящему лесу до ближайшей деревни. А вокруг летают дроны, бомбят, все взрывается, горит… До сих пор я вижу птицу, и у меня начинается паника. Мне кажется, что это дрон. Громко хлопает дверь – я подпрыгиваю, мне кажется, что это "Град". Понимаете, организм так реагирует на любые внешние раздражители.

Так Ирина попала в Днепр, где за дело взялась еврейская община и помогла выбраться в Израиль. Здесь она прошла несколько операций, курс реабилитации, теперь планирует пересадку кожи. Но восстановление – это долгий процесс, который требует терпения и сил. "Чувствую себя Русалочкой", – говорит Ирина, улыбаясь. Каждый шаг отдает резкой болью, но она продолжает идти. Я было предлагаю помощь и сразу понимаю, насколько глупо и нелепо это звучит.

– Откуда у вас силы?

– Не знаю. Но совершенно точно знаю, что я самая сильная в семье. Поэтому меня и оставили в живых. Никто из моих не выдержал бы этого. Несмотря на свою физическую слабость, морально я самая сильная. Я всегда принимала решения в семье. Не знаю, почему я не смогла их уговорить. Никто не верил, что будут такие зверства.

Вот уже несколько месяцев Ирина живет у друзей, учит иврит и очень тоскует от недостатка общения. О будущем старается пока не думать, оно пугает неизвестностью.

– Я понимаю, что в Израиле очень сложно выжить одному. Мы с мужем приезжали сюда в восемнадцатом году, он тоже наполовину еврей, и мы тогда думали, что придет время – и переедем вместе. Когда я только встала на ноги, друзья отвезли меня на море. В то же самое место, где я была с мужем четыре года назад. Море осталось прежним, а у меня была совсем другая жизнь… А сейчас у меня мороз по коже.



В прошлой жизни она работала юристом, была известным в городе человеком. Вот только недавно к ней приходили девочки оформить наследство после смерти матери. Теперь они мертвы. И подруга детства, гинеколог, которая пошла в подвал принимать роды. Ее накрыло взрывной волной. И целые семьи лежат в братских могилах. Как и ее родные. Она не знает точно, где их похоронили. Только догадывается. И очень надеется, что после восстановления сможет поехать и навестить их.

– У нас у всех сейчас такое положение, как я называю, "трусики и бусики". То есть от прошлой жизни ничего не осталось. Я смотрю на фотографии и думаю: как постарел народ! За эти полгода, мне кажется, мы постарели лет на десять. Мое горе – это капля в море. Я, конечно, читала Оруэлла. Но никогда не думала, что это может случиться в реальности.

– Вы испытываете ненависть?

– Нет, у меня нет ненависти, потому что ненависть – это другая сторона любви. Ненавидеть – это значит, разрушать себя. У меня есть ярость. Я хочу справедливости. Я хочу, чтобы они были наказаны. Я заполнила форму для Гаагского суда, я готова давать показания. Я верю в закон бумеранга, им прилетит за наши страдания. Я вам больше скажу. Когда я лежала девять дней под обстрелами, я пела гимн Украины, чтобы не сойти с ума. Ради чего чужая страна убивает мою страну? Это моя земля, я здесь родилась. Нам приходилось всю жизнь скрывать, что бабушка – еврейка, вы знаете, как в Советском Союзе относились к евреям. Хотя в свое время на ее глазах немцы расстреляли всю семью, а ее спасло только то, что она была рыженькая. И какая-то украинка написала ей справку, что она дочка какого-то Петра, а не еврейка. Поэтому мы эту тему никогда не афишировали. У нас в Изюме тоже были факельные шествия, но это люди поднимались с факелами на гору, пели "Бухенвальдский набат", поминали погибших и пускали фейерверки. Ведь в чем разница между нами и русскими? У нас говорят: "Николы вжды", а они говорят: "Можем повторить". Вот они и повторяют. В городе был кружок исторической реконструкции. У его руководителя, историка-любителя, сохранился реквизит времен Второй мировой войны, включая форму войск СС и другую нацистскую символику. Когда зашли российские войска, он сбежал: побоялся, что его казнят как "фашиста".

– Вы часто плачете?

– Нет, я вообще не плачу. Я стараюсь уходить от грустных мыслей. Я умом все понимаю, но не даю чувствам волю. Я даже думаю, что если я выздоровею, то поеду в Украину и усыновлю ребенка, который тоже через это прошел. Я себя героиней не считаю, я про себя говорю: я шизофреническая оптимистка. Я верю, что в мире больше добра. И хороших людей гораздо больше. Но русские задели самое больное – детей, стариков, женщин. Это не прощается.

Сквозь дыру в потолке падает снег. Он покрывает ее маму, мужа, собаку, ее ребенка. Ему всегда будет тридцать три. Святой возраст. Она верит, что уход в таком раннем возрасте – это выбор души, и вскоре она переселится в новое тело, и они еще встретятся. Ведь она жива. И это ее горе, которое она не намерена ни с кем делить.