Февраль. Достать чернил и плакать!

Писать о феврале навзрыд...

Любители выискивать у поэтов пророческие строчки, а после притягивать их за уши , могут смело отнести первые две строки к будущему роману о Живаго - там и про февраль навзрыд, и даже про октябрь...

Сам роман о Живаго вместе со стихами - это жизнь и радость, превозмогающие страх смерти, и побеждающие прах и тлен. Это богоявление, откровение во всех смыслах. Сродни музыке Моцарта.

Бог говорит с нами через Пастернака посредством этих бессмертных строк. Стихи к роману - одна из вершин всей мировой поэзии вообще.

"Библия есть не столько книга с твердым текстом, сколько записная тетрадь человечества - и таково все вековечное", - писал Пастернак. Эти слова относятся и к творчеству Бориса Леонидовича.

Было несколько великих поэтов в первой половине XX века в России. Но Время (Бог) выбрало Пастернака. Он ощущал свое мессианство - и так построил жизнь. Так, собственно, ее и прожил. Выбрав Голгофу. Как и тот, за кем он следовал всю свою жизнь - в стихах , помыслах и делах. В сущности, Пастернак повторил скорбный и одновременно величественный путь своего любимца.

"...Ко мне на суд, как баржи караванов,

Столетья поплывут из темноты..."

Ты значил ВСЁ в моей судьбе.

Потом пришла война, разруха,

И долго-долго о Тебе

Ни слуху не было, ни духу.

И через много-много лет

Твой голос вновь меня встревожил.

Всю ночь читал я Твой Завет

И как от обморока ожил.

Мне к людям хочется, в толпу,

В их утреннее оживленье.

Я все готов разнесть в щепу

И всех поставить на колени.

И я по лестнице бегу,

Как будто выхожу впервые

На эти улицы в снегу

И вымершие мостовые.

Везде встают, огни, уют,

Пьют чай, торопятся к трамваям.

В теченье нескольких минут

Вид города неузнаваем.

В воротах вьюга вяжет сеть

Из густо падающих хлопьев,

И чтобы вовремя поспеть,

Все мчатся, недоев-недопив.

Я чувствую за них за всех,

Как будто побывал в их шкуре,

Я таю сам, как тает снег,

Я сам, как утро, брови хмурю.

Со мною люди без имен,

Деревья, дети, домоседы.

Я ими всеми побежден,

И только в том моя победа.

Кстати, по поводу превратного понимания советскими литераторами-атеистами поэзии Пастернака - эти гениальные стихи Пастернак посвятил Иисусу, а советские редакторы в "Новом мире" подумали, что речь идет о развенчании сталинщины и возвращении друга БП из мест заключения. "Завет ленинский, - писал Пастернаку слабоумный критик, - не дает вам права самовольничать и крушить всё и вся на своем пути" И побоялись напечатать, потому что о ресталинизации в 56-ом можно было говорить только Хрущеву.

Строка "...и долго-долго о тебе и слуху не было, и духу" - воспринималась как упоминание о лагерном сроке отсидевшего друга, за которого Пастернак готов опять-таки буйствовать и разносить всю белокаменную имперскую цитадель.

А все стихотворение на самом-то деле - о таком воскрешении и перерождении, что слезы благодатные в душе, словно некто невидимый сжимает вам горло рукой.

Конечно, такой разбор в любом случае уровнем повыше, чем тот разнос, что устроил Пастернаку трусоватый Симонов в 47-ом году: " У вас все советское - дерьмо? Всему виновник - НАВОЗ? Но это клевета на СССР!", - писал БП сентиментальный военный лирик, любимец народа.

У Пастернака есть пронзительные стихи о кафкианском ужасе, пережитом страной и несчастным народом при большевиках. "Когда в стране царили РЫЛА".

Душа моя, печальница

О всех в кругу моем,

Ты стала усыпальницей

Замученных живьем.

Тела их бальзамируя,

Им посвящая стих,

Рыдающею лирою

Оплакивая их,

Ты в наше время шкурное

За совесть и за страх

Стоишь могильной урною,

Покоящей их прах.

Их муки совокупные

Тебя склонили ниц.

Ты пахнешь пылью трупною

Мертвецких и гробниц.

Душа моя, скудельница,

Всё, виденное здесь,

Перемолов, как мельница,

Ты превратила в смесь.

И дальше перемалывай

Всё бывшее со мной,

Как сорок лет без малого,

В погостный перегной.

Живаго говорит собеседникам: "Ваша ценность лишь в том, что вы живете в одно время со мной". Мысль о себе Пастернак вкладывает в уста доктора. И она близка к Истине.

У поэта Бориса Чичибабина есть строки, посвященные Пастернаку:

Ты жизнь мою вяжешь навек

веселым обетом:

- "Не может быть злой человек

хорошим поэтом..."

Я всегда твержу эти строчки - и не сомневаюсь в их точности. Чтобы там ни говорили о Пушкине, Лермонтове или Фете.

"...А безгрешных не знает природа..."

Принцип Маяковского - вначале поэтическое Я, а потом уже человеческая составляющая - не работает. Оттого гений формы Маяковский не достигает ни метафизических высот, ни философских глубин. Мешает личностная составляющая.

Часто можно слышать: "А возьмите Набокова. Он был злым, оставаясь гением. Пастернака чехвостил почем зря".

Не думаю. То есть, в своей литературе Набоков не был в этой самой традиции русской - страдающей, бьющей себя в грудь, ищущей виноватого. Но для Владимира Владимировича добрые литературные нравы что-то значили. Интересно и точно наблюдение Дмитрия Быкова о том, что Набоков - экзистенциалист и модернист по сути, но по форме - абсолютный классик, уходящий корнями в Толстого и Чехова. У Пастернака же - ткань текста есть сплошное новаторство. Но по сути он традиционный гуманист, и этим отличается от Набокова, зеркально его отражая, но разнознаково. Оттого и нелюбовь Набокова к Живаго.

О, скажет ли кто, отчего

случается часто:

чей дух от рожденья червон,

тех участь несчастна?

Ужели проныра и дуб

эпохе угоден,

а мы у друзей на виду

из жизни уходим.

Уходим о зимней поре,

не кончив похода...

Какая пора на дворе,

какая погода!

Это Борис Чичибабин так заканчивает свои стихи памяти Пастернака. "...Чей дух от рожденья червон". Лучше не напишешь, пожалуй.

Мой любимый Лев Лосев так описал в стихах встречу с Пастернаком, которая перевернула его жизнь и сделала поэтом в итоге.

30 января 1956 года (У Пастернака)

Все, что я помню за этой длиной,

очерк внезапный фигуры ледащей,

голос гудящий, как почерк летящий,

голос гудящий, день ледяной,

голос гудящий, как ветер, что мачт

чуть не ломает на чудной картине,

где громоздится льдина на льдине,

волны толкаются в тучи и мчат,

голос гудящий был близнецом

этой любимой картины печатной,

где над трехтрубником стелется чадный

дым и рассеивается перед концом...

...голос гудел и грозил распаять

клапаны смысла и связи расплавить;

что там моя полудетская память!

Где там запомнить! Как там понять!

Все, что я помню, – день ледяной,

голос, звучащий на грани рыданий,

рой оправданий, преданий, страданий,

день, меня смявший и сделавший мной.

Анна Ахматова говорила Лидии Чуковской:

"Борис Леонидович не должен ни о чем беспокоится. Он не только крупнейший поэт XX века, но и всей мировой истории. Когда он пишет свое "Быть знаменитым некрасиво " - мне смешно. Сам он ни секунды не может без славы. Более того, Борис Леонидович ужасно огорчается, когда кому-то не нравятся его стихи. А что тут огорчительного? Одним нравится одно, другим - другое. Но Боренька перестаёт любить людей, которым что-то из его вещей не понравилось. Меня он любит главным образом за то, что я люблю его поэзию и посвятила ему стихи. Сейчас Борис погибает. Своих стихов уже не пишет, потому что переводит чужие - а это уничтожает поэта, съедает его мозг. Его главная беда - дом. Смертельно его жаль. Зина груба и вульгарна. Все это видели, а он был влюблен слепо. Восхищаться было нечем, вот он и восхищался тем, как она моет полы - это её конек. Теперь Борис говорит о ней всем страшные вещи. Творить можно как угодно - и в нищете. Рембрандту и Моцарту нищета не мешала. Горе тоже. Горе не мешает труду. Этому может мешать только пошлость. Вот такая Зина способна уничтожить всё".

"...Я один. Все тонет в фарисействе...".

Так может быть все-таки фарисеи, Анна Андреевна? Ведь сказал он, умирая, жене Зинаиде Николавне:

"Я ОЧЕНЬ ЛЮБИЛ ЖИЗНЬ И ТЕБЯ, но расстаюсь без всякой жалости. Кругом слишком много ПОШЛОСТИ. Не только у нас, но и во всем мире. С этим я все равно не примирюсь. Спасибо тебе за всё".

Он судит пошлость и надменность.

Он насмехается над злом.

И видит мертвыми на дне нас.

И чует на сердце надлом...

И над нашим грешным суетным миром горит звезда Бориса Пастернака. Рождественская звезда, если угодно.

"...И странным виденьем грядущей поры

Вставало вдали всё пришедшее после.

Все мысли веков, все мечты, все миры.

Всё будущее галерей и музеев,

Все шалости фей, все дела чародеев,

Все ёлки на свете, все сны детворы.

Весь трепет затепленных свечек, все цепи,

Всё великолепье цветной мишуры...

...Всё злей и свирепей дул ветер из степи.

...Все яблоки, все золотые шары.

Часть пруда скрывали верхушки ольхи,

Но часть было видно отлично отсюда

Сквозь гнёзда грачей и деревьев верхи.

Как шли вдоль запруды ослы и верблюды,

Могли хорошо разглядеть пастухи.

— Пойдёмте со всеми, поклонимся чуду, —

Сказали они, запахнув кожухи.

От шарканья по снегу сделалось жарко.

По яркой поляне листами слюды

Вели за хибарку босые следы.

На эти следы, как на пламя огарка,

Ворчали овчарки при свете звезды.

Морозная ночь походила на сказку,

И кто-то с навьюженной снежной гряды

Всё время незримо входил в их ряды.

Собаки брели, озираясь с опаской,

И жались к подпаску, и ждали беды.

По той же дороге, чрез эту же местность

Шло несколько ангелов в гуще толпы.

Незримыми делала их бестелесность,

Но шаг оставлял отпечаток стопы.

У камня толпилась орава народу.

Светало. Означились кедров стволы.

— А кто вы такие? — спросила Мария.

— Мы племя пастушье и неба послы,

Пришли вознести вам обоим хвалы.

— Всем вместе нельзя. Подождите у входа.

Средь серой, как пепел, предутренней мглы

Топтались погонщики и овцеводы,

Ругались со всадниками пешеходы,

У выдолбленной водопойной колоды

Ревели верблюды, лягались ослы.

Светало. Рассвет, как пылинки золы,

Последние звёзды сметал с небосвода.

И только волхвов из несметного сброда

Впустила Мария в отверстье скалы.

Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба,

Как месяца луч в углубленье дупла.

Ему заменяли овчинную шубу

Ослиные губы и ноздри вола.

Стояли в тени, словно в сумраке хлева,

Шептались, едва подбирая слова.

Вдруг кто-то в потёмках, немного налево

От яслей рукой отодвинул волхва,

И тот оглянулся: с порога на Деву,

Как гостья, смотрела звезда Рождества...

Закончу своим стихотворением о Пастернаке 

О, знал бы я, как всё это бывает,

И как один - толпой повержен был.

Как это было? Кто нас убивает?

И кто его столь тщательно убил?

Но Бог всё видит и, конечно, знает,

Как заправляет всем бог знает кто,

Как нас за обе щеки уминает

Посредственность унылая в пальто...

О, Святый Боже, хлеб насущный дай нам.

Помилуй нас, молящих Тя с креста...

Злодейство - тайна, но иная тайна:

Не таинство, а склепа чернота

И тьма давным -давно немого мира...

Но прозвенит и в дни грядущих дней

Строфа переведенная Шекспира,

Что колокол средь царствия теней

И будто благовещенье иное -

" Быть иль не быть"... Ответ. Вопрос. Ответ...

И холода сиянье ледяное...

И пересуды - тени прошлых лет...