Еврейх

1. В последнем кругу рая

"Четыре вещи отменяют приговор, вынесенный человеку: благотворительность, молитва, изменение имени и изменение поступков. А некоторые говорят — также изменение места". Талмуд, трактат "Рош ха-Шана"

* * *

Мир полон зеркал. Сквозь фамильные предания проступает эпоха. История даже двух-трех поколений любой еврейской семьи отражает явления тектонические и непостижимые. Метафизика преследует евреев по пятам. Еврей без метафизики, как физика без евреев. Мы посягнули даже на Нильса Бора. Впрочем, это лишь частный случай. На знаменитый еврейский вопрос: "а он — да?!" никогда нельзя дать непогрешимого ответа.

Тут обычно используются три принципа. Их доходчиво постулировал мой знакомый, адвокат на пенсии Рухлис, ведущий свои напряженные изыскания по обе стороны травы. Цитирую дословно: "Во-первых, всякое сомнение толкуется в пользу подозреваемого. Во-вторых, о мертвых ничего или хорошо. Но лучше хорошо, чем ничего. И наконец. В-третьих. Не я сказал. "В человеке все должно быть прекрасно". Все! А не только одежда и лицо!"

Но вернемся к неотвязной метафизике. Она суется в такую обыденность и повседневность, что просто диву даешься. Расслабиться нельзя ни на минуту. Я выхожу на свою Бергерштрассе. Передо мной три разноцветных контейнера. Для белого, коричневого и зеленого стекла. Правее, в желтых мешках — пластиковые отходы. Рядом черные баки для обычного мусора. Голубые — для бумаги. А дальше уже само; коронки отдельно, волосы отдельно, одежда отдельно…

Знакомый раввин, одно время работавший в Баварии, рассказывал: "Еду я по направлению от Мюнхена к Нюрнбергу. Подъезжаем к утопающему в зелени чудному пряничному городку. Марципановые домики. Бюргеры фланируют между газонов. Кто прогуливает жену, кто собаку, кто работу. Все улыбаются. И внутренний голос говорит мне: сойди здесь. Присядь где-нибудь в тенечке на скамейке, и, слившись с этим космическим умиротворением, читай в свое удовольствие святые книги. Потому что тут, может быть, самое спокойное место в бушующем мире". И он берет Тору подмышку и сходит на этом игрушечном вокзале. И читает название станции: "Дахау".

* * *

Мы здесь как в раю. Все, что душе угодно; заливные луга, кисельные берега, молочные реки, арфы напрокат под умеренный залог. И мы, невымершие ископаемые ламинарии, преодолевшие Леты и Стиксы, вплываем в этот парадиз.

* * *

Отношение к  нам, немецким еврейцам, во всем мире настороженное и недоуменное. Единственно, никак не могут определиться. То ли мы фиалки в дерьме. То ли дерьмо в фиалках. Зависит  от ракурса недоумевающего.

Например. Отъезжающие за рубеж зачастую адаптируют фамилии к менталитету новых соотечественников. Бывший коллега по прибытии в Чикаго немедленно обрезался из Волькенштейна до Штейна. Что создало определенные неудобства. У него сразу же обнаружилась масса однофамильцев. И даже в собственном подъезде (бывших Розенштейна, Дименштейна и Левенштейна). Кроме того, имелся урожденный Штейн, ревниво взиравший на экзерсисы соседей.

Одноклассник же мой, ныне израильтянин Леня Поценковский, понятное дело, был подобного спасительного ресурса лишен. Что, возможно, и сказалось.  В обыденном существовании он заведовал складом в Ашдоде. Но основную и главную часть экзистенции распылял по виртуальным форумам. Отважно подбуркивая из-под ника, Леня обрушивался на всех, имевших неосторожность уехать в Германию. С гадливым пафосом он сотрясал интернет: где же всесторонняя и беспристрастная оценка немецкими СМИ выборов мэра в Димоне?!" И торжествующе констатировал полное отсутствие хоть какой-нибудь реакции бундестага на пуск новой линии электрички в Петах-Тикве.

* * *

...И гремит скорбно и потрясенно: каковы?! Добровольно... в это змеиное логово, в этот рассадник... О, я узнаю эту внезапную интересную бледность, этот трагический излом губ!

Десантировавшись однажды в городе Томске, на встрече с интеллигенцией я услышал от местной дамы выспренно-оскорбленное: "А эти, ну, кто едет в Германию… Что-то с памятью у них стало". Прикинув возраст собеседницы, предположил: а ведь ваши родители не в Сибири родились, верно?" Она кивнула: "Приехали в эвакуацию из Киева". "Если бы не война, — констатировал я, — вы бы остались в Киеве. Хороший город, правда?!"  "Да-а… — протянула она, — каштаны, тепло так, уютно". "А теперь давайте пофантазируем.  Можете представить, что в  сегодняшней Германии — в каждом городе — стоят памятники Гитлеру, улицы и даже города названы в его честь? Я этого вообразить не могу, но если вы смогли, то ответьте — стали бы там жить?!" Она ошарашено молчала.  "А на Украине, где Хмельницкий вырезал десятки тысяч наших с вами соплеменников, и в центре Киева красуется памятник ему, а на карте — город Хмельницкий, а в одном из городов Украины и синагога стоит на улице Хмельницкого, — выходит, жить согласны?!" Ответа не узнал даже ветер.

* * *

Ознакомившись с вышеизложенным, один из моих приятелей, регулярно потребляющий бумажные сэндвичи, был глубоко удовлетворен. Дополняю специально для него.

* * *

Я показывал город милой супружеской паре из Москвы. К слову, оба они люди православные и искренне верующие. "Эта аллея носит имя главы иудейской общины Лео Катценбергера. Единственное его преступление состояло в том, что, будучи евреем, он влюбился в немецкую девушку. Катценбергера приговорили к смертной казни и, отправив в Мюнхен, гильотинировали". "Кто?" — спросила гостья. "В сорок втором", — напомнил я. И на всякий случай уточнил: "Тысяча девятьсот". "Евреи?" — догадалась она.

В России для нас — четыре пути.

Первый — полностью ассимилироваться и, сменив фамилию, воспарить к горним политвысотам. Как Троцкий. Или не сменив, как Немцов.

Второй — попытаться, мигрировав в еврейскую культуру, ужиться с официозом. Как Михоэлс.

Третий — стать примерным христианином. Как Александр Мень. Или сделать христианство элементом бизнес-макияжа. Как Березовский.

Четвертый — оставаться верным традициям предков. Как раввин Ицхак Коган, получивший удары ножом от напавшего на синагогу подонка.

Эти пути совершенно различны. Роднит их лишь одно — благодарная Россия вас не забудет.

Сейчас, говорят, количество кошерных магазинов и ресторанов, еврейских центров, музеев и театров в России возросло необыкновенно. Некоторые допускают, что их, кажется, даже больше, чем евреев.

* * *

Тут взвился мой персональный черт. Впрочем, может и ангел. Они такие мелкие, кто ж их разберет?! "Заткни погремушку, поц!" — возопил он, Нет, это точно был ангел. "Щемили тебя?! Выталкивали в Шереметево?!" "Я благодарен Москве за ощущение полного счастья, испытанное дважды. Когда приехал в этот город и когда оставил его". "Пиротехник-надомник!" "Во-первых, — отмахивался я, — я это вычеркнул. Во-вторых, у меня везде так". "Че про везде не пишешь?! - осведомился он, — что Ратенау, Дрейфус, Блюм?! Женщина-сефард Доррит Муссаефф в конце концов?!" В этот момент его призвали, очевидно для консультаций. Я вздохнул.

* * *

Лишь одно, одно лишь место предназначено нам во вселенной. То единственное, о приближении к которому возвещают не глаза, но сердце. Синева здесь стекает прямо с ладоней, загустевая, как мед. Иногда муэдзинам удается перекричать петухов. И лишь камни и кошки- вечны. Кадеш, Элия Капитолина, Ерушалаим.

* * *

Названия немецких улиц звенят в ушах как приказ на построение. Не то что где-нибудь в Иркутске. Где, благодаря светлым революционным устремлениям еврейской молодежи прошлого, из наименований улиц Бограда, Гершевича, Трилиссера, Уткина и пр., легко набирается народу на прочитать кадиш.

* * *

На здешних улицах другие темпоральные мины. Вот сверкающий стеклом айсберг-офис больничной кассы АОК. А раньше тут стояло здание, где были приняты нюренбергские законы. Совсем неподалеку унылый дом, с единственным балконом. Догадайтесь с одного раза, кто на нем выступал. Площадь Корнмаркт — бывшая имени его же… А на месте, где сегодня центральная кирха, в 13 веке была синагога. Еще чуть подальше находилось еврейское кладбище. От которого остались лишь надгробия. Точнее, ступени. Практичные бюргеры, разнеся синагогу, аккуратно рассекли могильные плиты по два треугольника. И уложили в винтовую лестницу Лоренцкирхе. Лишь после продолжительного кумите легендарному Хамбургеру, сорок лет возглавлявшему общину, а попутно — почетному гражданину города и заместителю бургомистра, прокачав все связи, удалось отвоевать сохранившееся. Теперь эти треугольные паруса из песчаника темнеют на стенах траурного зала еврейского кладбища.

О котором, также, как и о Хамбургере, чтобы не сорваться на экскурсионный аллюр, отдельно.

***

Идя ночью по старому городу, чувствуешь особенно отчетливо: есть несколько разнесенных по времени Нюрнбергов. Но опять же, все раздельно. Как в случае с мусором. Как и с немецким языком. А на каком еще будут говорить наши дети? На идиш?! Однако даже диагностировать состояние, в котором находится идиш, невозможно. Живет он или же доживает? Реанимируют ли его или уже эксгумируют? На эти вопросы не ответит никто.

Подойдем к ситуации с другой стороны. Можно ли представить сочинения Сартра, Бродского, Умберто Эко, да хотя бы и Джоан Роулинг — переведенными на идиш? Да чего там! Сколько человек, и кто вообще, прочтет в оригинале "Шошу"? Хасиды, составляющие львиную долю носителей языка, вряд ли. А в многоязыком перечне вики-биографий Башевиса-Зингера самая краткая – на идиш. Поэтому переводы с идиш напоминают эвакуацию пассажиров с тонущего корабля. Экранные, литературные и прочие медитации о культуре и цивилизации идиш это экскурсии к "Титанику". Ну а если о корнях и кроне, от немцев идиш пошел, они же его и прикончили.

Почему же меня, выучившего иврит и немецкий и неожиданным бонусом овладевшего идиш, притягивает все с ним связанное? Вряд ли смогу ответить. Может, это эрзац машины времени...

Кому-то повезло больше. Ведь идиш как велосипед. Кто в детстве хоть чуть-чуть научился, уже не забудет.

Нагло сочтя себя исключением, продолжу о немецком.

***

Позволю себе выстраданную автоцитату: "Изучение русского языка — попытка втиснуть море в смирительную рубашку. Изучение английского — попытка его оттуда вытащить. Изучение же немецкого языка — попытка его там обнаружить".

Распространено стойкое заблуждение. Дескать, красивых женщин здесь нет, потому, что их посжигали в средневековье как ведьм. Не сомневаюсь, попытка окончательного решения женского вопроса была. Более того, оказалась почти успешной. С непривычки многие гости ФРГ готовы отказаться от всех преимуществ бинокулярности.

Но рискну заявить, что изводили изольд и брунгильд — немецкой грамматикой. Которая и сейчас способна довести неустойчивую психику до протуберанцев. А уж тогда-то... Убежден, когда пытки еще не были запрещены, фройляйн и фрау обрабатывали на допросах слабыми глаголами и истязали склонением прилагательных с неопределенным артиклем.

Немецкого языка, как единого и неделимого — нет.

Возьмем самую простую фразу. Например: "Как тебя зовут?"

В Ганновере, где говорят на "хох-дойче", ортодоксальном варианте немецкого, произнесут: "Ви хайст ду?"

В Мюнхене, где немецкий прополот байришем, то же самое будет звучать, может, и похоже, но все гласные заменятся на "а": "Ва ха да?".

В Нюрнберге, соответственно, сохранится общебаварская фонетика гласных. Но, поскольку байриш здесь чужой, а народ коммуницируется исключительно на фрэнкише, аборигены легко обходятся единственной согласной. И вопрос будет звучать: "Фа фа фа?"

Один мой знакомый, приехавший в Нюрнберг, мужественно пытался победить язык. Без кислородного прибора. Но потом услышал фрэнкиш... "Понимаешь, — обескуражено делился он, — они вот так покучкуются, погавкают. И счастливые расходятся..."

Еще один знакомый, пройдя курсы немецкого в Москве и прибыв в Германию, с час стоял возле служащего в берлинском аэропорту. Его единственной мыслью, как он сам признавался, было: "Сколько же он немецких слов знает?!" И он оцепенело стоял и ждал, сам не понимая чего. Потом осознал: когда же исчерпается у таможенника словарный запас. И тот перейдет, наконец, на русский.

Лично меня поначалу подводило безупречное произношение. Точнее, абсолютный музыкальный слух. Те пятьдесят слов, которые знал, я выдавал блестяще. После чего меня  принимали за полноценного и отвечали соответственно.

В среднем свежеприбывшие посещают магазины со словарем от пяти до пятнадцати лет.

В качестве скорее морального реванша, чем превентивной меры мной был изобретен супербайриш.

Теперь, вместо: "Айнен шонен гутен абенд, майн фройнд. Гейт эс иннэн гут?" (Добрый вечер, дружище. Как дела?) в собеседника выстреливается: "А шёгуа мафо! Гетесигу?". Парализующий эффект налицо.

Некоторые так и не могут определиться с приоритетностью в языках. На отдыхе в Турции я нечаянно подслушал разговор супружеской пары. "Если услышим русскую речь, — втолковывал муж, — то будем говорить по-немецки. Если немецкую, перейдем на русский". "А если, — озаботилась жена, — если вокруг будут говорить и по-немецки и по-русски?!" "Тогда мы будем шпарить на итальянском". "Но мы же не умеем говорить по-итальянски!" — изумилась супруга.  "Мы будем по-итальянски молчать!" И муж исполнил несколько энергических замысловатых жестов. "Мы будем глухонемыми итальянцами!"

И закрывая тему.

Двое... нет, разумеется, не мигрантов... В нашем-то толерантном обществе! Просто один прибыл частным мелковесельным фрахтом из Северной Африки. А другой, наоборот, с островного государства. Тем же путем. Оба пребывали в свежем и яростном пубертате. С небольшим, но достаточным прошлым, требовавшим новых достойных свершений. Так, первый желал продолжить исследования карманов, теперь уже новых соотечественников. Второй же, в соответствии с полученной квалификацией... У нас бы ее обозначили, как "форточник". Но в его родимом краю в хижинах были только двери. В общем, он стремился к дальнейшим вершинам мастерства. Они совпали в одном месте и в одно время, в маленьком кафе. Совпали и их желания. Все сошлось. За исключением лишь языка. Абрисно понять суть творческих замыслов друг друга они в принципе могли. Но вот детали... Не покажешь же на пальцах. И они вместе пошли на шпрахи, языковые курсы. Сначала на низшую ступень. Потом продолжили. Потом, втянувшись, осилили и высшую. Получив свидетельство об окончании, оба переглянулись и уклончиво сознались себе и друг другу, что хотели бы перед практической частью все-таки побольше понять окружающую их действительность. Например, ее юридическую составляющую. И, кстати, отполировать язык. Например, чтобы объяснить тупым полицистам, что umschuld vermute, презумпцию невиновности, еще никто не отменял. Не буду принуждать читателя сопровождать их подсознания в дальнейших блужданиях. Ныне, спустя восемь лет, первый открыл адвокатскую контору. А второй так вообще преподает родной французский в одном из швабских университетов.

Вот единственный известный мне пример облагораживающего влияния немецкого языка на человеческий организм. Но для объективности я должен был его привести. Что и сделал.

* * *

Однако слышу все отчетливей: "А вас-то, вас лично? Как угораздило?!". Если отбросить пафос типа "для будущего тещи", "задыхаюсь в этом тоталитарном аду", "мы с Мануэлем (Джорджем, Джоном, Полом, Ринго — ненужное зачеркнуть) с первого взгляда поняли..." — у большинства в топ пролезет, разумеется, махровая проза жизни.

Любопытно, что люди вполне обеспеченные проявляют при этом неожиданный романтизм.

Мой сосед, бывший директор одного из крупнейших прибалтийских гастрономов, с библейской простотой передавал ценности за границу через знакомых разной степени близости. Удивительно, но ничего не пропало.

Подавляющее большинство, новопреставившись в России и Украине и пересекши демаркационную линию, страстно убеждают себя, что это была эвакуация. Не подозревая, что в основе всего лежит тщательно укрытое в подкорке стремление заполучить два геморроя по цене одного.

* * *

Могу отнести себя к сотым долям процента. Я уехал осваивать наследство. Им меня обеспечил прапрадед. Но никакой таможне и никаким мытарям снять пенку не удалось бы. Все просто. Голос передается через три поколения. Вот он и передался. Предок был кантором в синагоге. И я им стал.

Специальность эта в идеале требует квалификации во многих, далеко не смежных областях. Что окружающим не всегда понятно.

 На одном из сайтов, посвященных академическому вокалу (где тусуются, впрочем, не только оперные исполнители, но и вообще все, пением занимающиеся и интересующиеся) случилась следующая переписка:

Автор: Уважаемые друзья! Возможно, кто-нибудь поможет советом по не совсем обычному вопросу. Время от времени мне приходится петь в холодном, почти пустом помещении. Я пою, и пар валит изо рта. Кто что посоветует?"

Игрек: "По-моему проблема решается проще простого: надо петь так блистательно, чтоб народ приходил. А когда зал битком, и публика надышит. И всем будет тепло, потому что хлопать станут".

Автор: "Вы действительно полагаете, что это так уж важно при отпевании?"

Однажды мне доверительно сообщили, что многие стремятся на кладбище исключительно с целью послушать меня. Двусмысленность этого признания привела меня в ужас.

Тем не менее, как явствует из названия профессии, петь надо, и убедительно.

Хрестоматийный пример. Кантор Гершон Сирота, которого называли "еврейским Карузо". До сих пор пытливые исследователи не могут с достаточной достоверностью установить, именовали ли завсегдатаи МЕТ Карузо "гойским Сиротой". Однако считается подтвержденным порыв Карузо: "Thank God he has chosen to employ his heavenly gift in a different field and I do not have to compete with such a formidable challenger in opera". Что в русскоязычных источниках переводится короче и честнее: "Спасибо, что ты не в опере". Судя по мрачному молчанию современников, Энрико симметричного признания так и не дождался. И преодолев естественную депрессию, демонстративно взялся за роль Элеазара. Нет сомнений, лишь предательский плеврит преградил ему путь в синагогу.

* * *

Помню первое вторжение в воздушное пространство ЭфЭрГе. Прилет во Франкфурт шестнадцать лет назад. Местность, напоминающая макет местности. Где все параллельно и перпендикулярно. Под показательными облачками деревьев образцовые знаки пунктуации спешат по своим грамматическим нуждам. Вероятно, все можно выключить одним движением рубильника. И понимаешь, под этой картинкой не хватает только подписи: в случае ядерного взрыва…"

* * *

По прибытии я заметил, что когда слышу речевку на немецком, выкликаемую хором одинаково одетых молодых людей, мне становится не по себе. Пусть это всего лишь футбольные фанаты.

А еще я непроизвольно вглядывался в породистые, умиротворенные лица дедушек, пасущихся в маленьких кафе. И поймал себя на том, что каждый раз задаюсь вопросом: "Где же ты был?"

Вскоре меня повели в Dokuzentrum, где собраны свидетельства трагических заблуждений любителей свежей выпечки и кофе с корицей. Несколько последующих месяцев я пытался забыть увиденное. Забыл почти все. Кроме: "Лагерные врачи делали еврейским детям укол фенола в сердце".

* * *

Сегодня вина перед евреями — часть немецкого менталитета. Человек, ведающий социальной службой в синагоге — потомок одного из видных гауляйтеров. Он перешел в иудаизм. Моего ребенка лечит врач по фамилии Гиммлер. И это не случайные однофамильцы.

Однажды, придя в общину, я стоял в ожидании лифта, чтобы подняться к себе в бюро. Вокруг было множество народу. Живущие в пристроенном к общине "хайме", доме престарелых, социальные работники и медсестры. Вдруг пожилая немка, явно из обитательниц "хайма" направилась ко мне. Прицельно. Я сразу почувствовал. "Вы знаете, какой сегодня день?" Если честно, я не очень понял, о чем она. Равно как и в себе ли она. Но вежливо кивнул. "Сегодня день памяти. Я хочу попросить у вас прощения". Со слезами на глазах она ушла. И только тогда я вспомнил, что сегодня девятое ноября. Годовщина Хрустальной ночи.

* * *

Хотя готов сделать поправку на сентиментальность аборигенов. Так сказать, на слезы тенора.

Легко представляю себе катарсис по-арийски. Десятки взрослых, состоявшихся людей стекаются в кинозал. В нужных местах фильмы с доходчивостью Dolby Surround 7.1. Из вездесущих динамиков доносятся наводящие всхлипывания. В зале тотчас разворачиваются платки, и в вагнеровкую кварту из "Помета валькирий" раздаются сдержанные рыдания. Облегченные и очищенные покидают они кинотеатр. С афиши ясным взором провожает их Красная Шапочка.* * *

Никто в мире не помнит цвета твоих глаз. Имени тоже. Отец написал в листке "Яд ва-шема": "Мария, кузина". Его сестра припоминает, тебя звали Гретой. Мне кажется, события тех дней отдаляются от всех нас, но приближаются к каждому в отдельности. Мой сынишка уже старше тебя. Каждый раз, покупая игрушку, я думаю о тебе.

* * *

Знакомому раввину позвонили: у нас выбрали новый муниципалитет. Прочитаете что-нибудь соответствующее? Напутствующее. Запланировано от всех конфессий. От восемнадцати". "Что ж, — сказал раввин, — Псалом могу". "А нельзя ли, — замялся служащий горсовета, — молитву... За преуспевание Германии? За фатерланд. Я в архивах нашел. Ее во всех синагогах еще в девятнадцатом веке читали ". "Ага, думаю, — делился раввин впечатлениями, — прабабка и прадед в Киеве погибли в сорок первом. А я за фатерланд?! Другую прабабку задушили в газовой камере. А я за фатерланд?! Родители детьми малолетними от немцев бежали. А я за фатерланд?!" "Хорошо, — вежливо ответил он, — без проблем. Только хочу предупредить. Я, видите ли, начинал как разъездной кантор. Сначала приехал в Таллинн. Прочитал в субботу молитву за благополучие властей. А на следующей неделе объявляют, что Советской Эстонии больше не существует. Через полгода то же самое приключилось в Литве. После чего меня очень настойчиво зовут помолиться в Ригу. Повторяется та же история. Тут меня как-то сразу заметили. И стали приглашать наперебой. Одновременно запретили въезд на Кубу, в Албанию и Северную Корею. У меня даже прозвище появилось: "Горбачев"". Ну и  естественно, стоило мне в девяносто первом прочитать молитву за СССР...  Так что я с наслаждением". Чиновник задумался. "А знаете, — ласково сказал он, — в конце концов вам виднее. Читайте псалом".

* * *

Но факт остается фактом. Нарушить еврейско-немецкую границу безнаказанным и незамеченным вряд ли кому-нибудь удастся. Вдоль же рубежа, на нейтральной полосе, произрастает флора небывалая.

В фильме "Аэроплан" пассажир просит дать ему почитать что-нибудь полегче. Стюардесса предлагает брошюру о еврейских спортсменах. Она ее предлагает на всех языках. Кроме немецкого. В немецкой озвучке пассажиру выдаются "Лучшие аргентинские анекдоты о спорте".

А в начале и середине девяностых деликатные немецкие масс-медиа, рапортуя о невиданных доселе очередях за бесплатными продуктами, проскальзывали мимо дам в роскошных шубах, обрызганных золотым и серебряным блеском почище новогодних елок, по лучику на каждый пальчик, сетующих на медлительность персонала и скудость отпускаемого ассортимента. Описатели обычно констатировали наличие "в основном поздних переселенцев". Этот эвфемизм адресуется, как правило, немцам из бывшего СССР.

* * *

И еще из приграничного.

Однажды бургомистр соседского городка пригласил читать кадиш. Кажется, в годовщину Хрустальной ночи.

...Я вглядывался в ночь. Луна висела над горой. А у ее основания, где нынче паркинг, когда-то высилась синагога. В смутном мраке глаз легко возводил контуры. Сорок шесть человек; мужчины, женщины, дети приходили сюда. Пока их не увезли. Всех. Тем временем подтягивался местный народ. Луну погасили. Зажгли фонари. Слаженно и сурово звучал духовой оркестр. Играли люди в униформе. Возможно, пожарная команда. Потом хоровое пение. Колыхание знамен. Почему-то — черных. И я, один, не считая призраков, еврей. Я почувствовал, как леденеют руки.

Приехав домой, я уложил сынишку. Лег рядом. Студеный ноябрь ерошился за окном. Я прижал к себе теплое тельце. Маленькое сердечко билось тихо-тихо.

* * *

Если снять наплывающие катаракты времени, мы здесь действительно как в раю. Это Элизиум. Хочешь, натяни банную тогу и кувыркайся в облаках. Хочешь, резвись в пажитях... Но что-то упорно мешает.

Вы спросите: "Что?!" Ведь вот реки, молоко 3,8 процента, вот...

И я отвечу: "А может, рыба в молоке бывает только жареной?"