(История 20–21 веков на примере большой семьи)

Еврейский народ не умрет. Три тысячелетия пророческих наставлений дали ему непоколебимый дух, создали в нем волю к жизни, которую не может сокрушить никакое бедствие.

(Из “Вип-прозелиты”)

Ин але танцен музмен мир дрейенцех.
(фигурально: Мы всем бочкам затычка)
(Еврейская поговорка)

Он, который боялся, чувствовал себя в эту минуту внутренне свободнее нас, которые, может быть, не боялись в простом смысле этого слова, но все-таки инстинктивно прятали то, что он выставлял напоказ. Ибо мы от малых лет сроднились с мыслью, что мы, правда, евреи, но не должны быть евреями. Он — Б-жию милостью еврей; мы — осужденные на вечное еврейство.
З. Жаботинский, “Евреи и Россия. Речь к учителям”

Мы, я с женой во всяком случае, принадлежим к поколению манкуртов. По правде сказать, не манкуртов я не встречал и среди своих знакомых. Этим я хочу подчеркнуть оторванность от корней иудаизма, да и исторических семейных корней. Нет, конечно, мы выискивали еврейские имена среди лауреатов Сталинской, Ленинской и Государственной премий, нам было приятно узнать, что тот или иной артист или ученый — еврей, но к корням семейным или историческим корням еврейского народа это, на мой взгляд, относилось слабо. Помню, конечно, радость, когда еще в 1946, в Окнах ТАСС в Москве увидели список героев ВОВ с евреями на третьем месте среди всех наций, населяющих СССР. Но, в основном, это все был ответ на уличный и идущий от СМИ государственный антисемитизм, на правильно понятую как адресованное именно нам, как евреям, утверждение “За вас Сталин не пил”[i].

Это сейчас излюбленным занятием многих стариков стало переписывание и пересылка друг другу длинных списков достижений евреев в науке, технике, культуре. Регулярно сообщается, сколько евреев — Нобелевских лауреатов. Отдельная песня, это сколько евреев — героев Советского Союза. Туда почти насильно запихивают иногда и тех, кто этому сопротивляется. Перечисление и систематизация заслуженных евреев и самих этих заслуг увлекло моих соплеменников столь масштабно совсем недавно — еще лет двадцать, максимум — тридцать сему назад ничего подобного не было. Исторически недавно и в этих вопросах преобладающей была ассимиляция и забвение корней. Это проявлялось также в незнании своего языка идиш, массовом переиначивании собственных имен, отчеств, а иногда и фамилий, чтоб сделать их “благозвучнее” для пользующихся русским языком[ii]. Почти полностью исчезла характерная для иудаизма церемония обрезания при рождении мальчиков, бармицвы[iii] и батмицвы с их символикой прихода взрослости. Практически не было похорон по еврейскому обычаю, где стала широко использоваться кремация. Исчез еврейский свадебный обряд, который во всей красе я увидел лишь в Израиле. Проявилась ассимиляция и в массовости смешанных браков, и в записи детей, нарождавшихся в этих браках, русскими.

Заслуги и имена заслуженных, списки которых пересылаются сейчас с большим тщанием, есть обще-еврейские достижения. А я имею в виду в первую очередь знание жизни и истории своей семьи. Здесь мало кто и по сей день может сказать хоть что-то внятное даже про своих прабабушек и прадедушек. А если добавить еще одно пра — просто полный мрак. История моей семьи мне стала интересна, к сожалению и стыду, только в старости, когда некого и спросить о ней. Притом, помимо чисто личных данных — как звали, где кто жил, кто кому приходился, т.е. дел внутрисемейных, меня интересует и нечто фундаментальное и общее. А именно, хочу знать, как жизнь мира и страны, проявлялась в моей семье, что история и страна с семьей делала.

Не берусь судить, сколь манкуртство было универсальным явлением во всем мире. Но так получилось, что мои знакомые, в особенности из США, Италии, да и других стран Запада многое знали о своих предках. Один знакомый даже несколько раз приезжал в СССР в поисках могил предков, исколесил с этой целью всю Украину, многое нашел. У меня с женой тяги и интереса к этому не было, хотя и колесить особенно бы не пришлось — всего то нас ждала пара-тройка мест в Латвии, Витебск, Невель. По расстоянию буквально рукой подать. Но как-то десятилетиями и в голову не приходило, потом еще следующими десятилетиями и не тянуло, а сейчас вроде бы тянет, но определенно нет уже сил. Тем более обидно, что я, например, в Риге был неоднократно, а в Либаву (Лиепаю), Виндаву (Вентспилс) и Митаву (Елгаву), городки, что с детства были на слуху как траектория движения маминой семьи, не заехал. Даже в Режице (Резекне), непосредственно откуда приехала семья мамы в Петроград, оказался случайно — там, в дни чернобыльской аварии мы проводили конференцию по атомной спектроскопии. Дошел до дедушкиного дома, по адресу Пожарная улица, 26, в котором жило уже множество семей, спросил пару старух, которые приехали после ВМВ из СССР, потратил безрезультатно полчаса, и закончил поиск, даже не сфотографировав неказистый по сегодняшним понятиям дом. Стыдно вспомнить…

Прежде чем писать далее, надо ввести ограничения в генеалогическом пространстве, да и в обычном времени. Для этого следует определить само понятие “моя семья”, имея в виду цели данной заметки. Тут, конечно, много произвола, и нужно просто принять некое волевое решение. Итак, для данной заметки под словами “моя семья”, понимаю родственников своих, жены и наших родителей — вплоть до двоюродных братьев и сестер. Сразу отмечу, что и этих двоюродных знаем толком вовсе не всех. Думаю, речь идет примерно о человек пятидесяти. Это крайне мало для статистической достоверности данных и просто для представительности, но уже позволяет, как мне кажется, проследить некие тенденции. Не буду я забираться ин ди вайте дрохим (идиш — слишком далеко) в смысле времени, т.е. не полезу в глубину веков. У меня нет для этого никаких данных, а когда читаю “раскопки” других, то обычно сообщаемому не верю из-за очевидных нестыковок. Итак, решаю — ограничусь во времени 20-21 вв. Да и для этого материала немного.

Материальных свидетельств об этой обобщенной семье осталось мало — фотографии, пусть и очень качественные, были тогда редкостью, вещи — одежда, мебель — изнашивались, и продавались, да и следующими поколениями не очень ценились. Например, старая мебель была с завитушками, собирала пыль-то ли дело прямоугольные лакированные кубы из ГДР и Чехословакии. — они были удобны и модны. Поэтому мы так легко отказывались от подобных свидетельств прошлого своей семьи, из-за чего уцелели уж очень прилипчивые, а другим людям совсем ненужные предметы. Ну, и дача выручала — там любая мебель годилась — от старинной до самодельной, из кусков древесно-стружечной плиты. Так “прописался” у нас на даче кухонный буфет и ломберный дубовый столик из мореного дуба, и мраморная прикроватная тумбочка — нарушали они ГДРовское великолепие, ох как нарушали.

Не только мы пренебрегали старым — мне рассказывал уже в преклонные годы Д. Гранин, как он жалеет, что не подобрал роскошный старинный буфет, который увидел на помойке в годы своей молодости. Впрочем, и в эпоху мебели современной были любители старинной. Они покупали старую мебель, утварь, картины в комиссионных магазинах за бесценок, находили на помойках, хранили это у себя в комнатах коммуналок годами, не имея отдельной квартиры. А теперь многое из сохраненного ими выставляется даже в музеях Москвы и Санкт-Петербурга как выдающиеся образцы прикладного искусства и живописи.

Теперь отношение к старине стало иным, и не без трепета перебираю я считаные старые фотографии, кажущиеся мне сейчас, в век поголовных непрестанно щелкающих смартфонов, просто шедевром фото-мастерства. Собственно, потому и привожу их здесь — эти фото прадедушки Ицки Гуревича, маминого деда (!) (фото 1), моего дедушки Абрама Гуревича (фото 2), дедушки и бабушки моей жены Янкеля и Славы Храпковских (Фото. 3). Фотографируемые нарядны, и торжественны. Остальных фото этого же уровня предков (всего их, понятное дело, должно бы быть 20) у нас нет.

Надеюсь, что в смысле сохранения памяти и истории своих семей следующие за нами поколения будут бережливее и, тем самым, умнее. Хотя уверенности такой нет — пока я вижу, на более широких примерах, чем отдельная семья, тягу к повторению ошибок предыдущих поколений вместо их исправления.

Насколько знаю, моя семья дважды столкнулась с еврейскими погромами. В Латвии, до революции, бандиты в масках напали на дедушку, и начали его душить. По преданию, спасла собачка, которая сорвала с одного из бандитов маску. Те переключились на собачку, но она было маленькая и юркая, и убежала на улицу, а бандиты за ней. С улицы раздавались крики раввина “Рабойсим, ратовет!” (идиш “Прихожане, спасите”), которого другие бандиты тащили за волосы по канаве. Семья моя не помогла — тогда в Режице, ныне Резекне были от нее лишь девочки с дедушкой и бабушкой.

Старшие дети, братья, жили в Петербурге. Как им удалось там оказаться, я не знаю — дедушка не был купцом первой гильдии, оба его сына тоже не имели приметных заслуг или образования, но факт остается фактом — они жили, и более, чем неплохо, в закрытом для евреев Петербурге.

Дедушка по отцу был торговец мехом и шкурами. Он организовал небольшое дело, в котором у него был младший шутеф (компаньон). Как выяснилось в случайном застольном разговоре наших родителей, когда мы с женой уже давно были супругами, ее дед, отец матери, как раз и был этим компаньоном. У наших дедов была задача — стать богатыми купцами. Мой дед, имея всего двух детей, мечтал о первой гильдии и переезде в столицу Империи.

В Витебске, где жила семья папы, их прямо погромы не коснулись. Отец рассказывал лишь об одном готовящемся, но предотвращенном взяткой, которую дали полицмейстеру. Это не допустило выплеска “народной ненависти”, прямо показывая, кто и как руководил делами погромными. Однако и того, что они видели, вполне хватило, чтобы “делать ноги”. Так, все пять братьев бабушки со стороны ее отца уже до революции перебрались в США, где из Ильфировичей стали Альперами или чем-нибудь вроде этого. Примечательно, что пять сестер остались, выйдя замуж, в России. Заметная часть семьи дедушки тоже оказалась в США.

В Первой мировой войне члены семьи не участвовали. Деды-шутовим даже сильно разбогатели, поставляя кожи армии. Материализовалась мечта деда Менделя Амусья (его отца, моего прадеда звали Мендель-Лейб Амусин[iv])— он стал обладателем заветного миллиона. Но тут пришла революция, и освободила дедушек от цепей, в том смысле, что забрала все — деньги стали трухой, а имущество конфисковали. Однако в память о былом у дедушки и бабушки жены осталась золотая цепочка и серебряный исключительно красивый стаканчик. Наверное, это та цепочка, что на фото 3. Ее размер позволял оценить, что не бедствовал дедушка жены и его семья до революции, совсем не бедствовал. Когда через много лет после его смерти мне доверили делить цепочку покойной бабушки между дочерями, получилось шесть (!) более, чем тридцатисантиметровых кусков. Каждый как вполне толстое шейное ожерелье. Стаканчик перешел моему нашему сыну — его не поделишь. Дедушки и бабушки жены жили в Невеле, но Фото 3 сделано в Витебске, откуда дед Янкель был родом, и где жила его досупружеская семья. Не бедствовали, мягко говоря, и дедушка с бабушкой моей жены со стороны ее папы. Свидетелем тому — появившийся задолго до ВМВ большой дом и сад, простоявший уже в общественном пользовании много лет и после ВМВ.

В 1915 моя мама и ее сестры пережили немецкую оккупацию, поскольку Виндаву (Вентспилс сейчас), где семья жила до Режицы, заняла армия кайзера Вильгельма. Немецким языком моя родня владела свободно. Трения были с латышами, но не с немцами. Местные хулиганы из латышей присмирели, евреев, как и других, никто не обижал. Население исправно кормили оккупанты, установив полковую (?) кухню в центре города, на площади. Именно это оставило неизгладимое впечатление в сознании мамы и ее родни — немцы добрые и культурные. И долгое время все известия о действиях немцев по отношению к евреям отскакивали как от брони, от этих воспоминаний. Воспоминания были одной из веских причин того, что многие евреи Прибалтики вовсе не бежали после начала ВОВ от немцев. Они хорошо помнили, что началу ВОВ предшествовала оккупация Прибалтики Красной Армией, массовые аресты, ссылки.

Семья поучаствовала и в “испанке” — страшном гриппе, косившем людей во всем мире в 1918-1919 гг. — брат моей мамы, имя которого я ношу (Меир), умер в Петрограде от этой напасти в 1919. Примечательно, что эта пандемия, унесшая примерно втрое больше жизней, чем ПМВ, проходит мимо популярных, в том числе и школьных курсов истории. Я же слышал о ней дома многократно, но без особых подробностей, которые мама и ее сестры не знали. Когда началась сегодняшняя пандемия коронавируса, я внезапно осознал, что “испанка” ушла сама, а вовсе не под влиянием кем-то открытых прививок или медикаментов. Именно тогда я подумал о “коллективном иммунитете”, и той необходимо высокой цене, которую за него придется заплатить. К счастью, современный мир, как кажется, нашел способ смягчить удар пандемии, резко уменьшив потери от нее по сравнению с теми, что были при “испанке”

Дядя Мори (Меир) жил в Петербурге с начала первой мировой войны. Он был не купец и не известный ювелир (проверял по архивам и тех и других групп населения, что оказалось на удивление просто), не врач и не медработник, но очевидно зажиточный человек. Иначе не снимал бы он одиннадцатикомнатную квартиру — целый верхний этаж на улице Марата 14 — недалеко от Невского. Холостяк, он вскоре подселил к себе младшего брата.

Квартира была заставлена богатой мебелью, и в семье остались многие ее предметы. Из прихожей — ясеневое зеркало, из гостиной — витрины и огромное зеркало мореного дуба, из столовой — дубовый огромный стол (сожжен в блокаду). Был еще стол красного дерева (я его помню, но он просто затерялся), белый концертный рояль (выменян на буханку хлеба в блокаду), статуи, картины, фужеры и рюмки хрусталя Баккара. На даче у меня и сейчас лежит яшмовый плафон диаметром около метра и золоченый обруч от люстры в спальне дяди. Сохранились через всю войну и толстые шнуры, на которых люстра у него висела. Как-то примерил у себя дома — шнуры от потолка улеглись завитком на полу. Нет, не по идеям Корбюзье (чтоб, стоя на полу, можно было рукой дотянуться до потолка!) была построена снимаемая им квартира. Именно снимаемая, потому что, как я выяснил в архиве, человек в Петербурге тогда мог либо снимать квартиру, либо владеть домом. Собственных квартир в Петербурге до кооперативного строительства уже в СССР не было. Осталась также хорошая фотография дяди Мори, как его звали в семье (Фото 4).

Как съемная квартира сохранялась за одиноким тогда братом умершего основного съемщика, кому в эти годы платили деньги за съем, почему победившие пролетарии квартиру не захватили, а имущество не разворовали — ответов у меня нет. Наверное, таких квартир в столице империи было совсем немало. Пытался ответ найти у М. Алданова, читая его роман “Бегство”. Там один из главных героев, преуспевающий столичный адвокат, живет с семьей на съемной квартире, что тогда вызвало у меня удивление. После бегства адвоката из Петрограда, в квартире остается его дочь, и как-то кому-то платит за квартиру, но кому и как для меня осталось неясным. Я много где искал ответа на эти вопросы, но не нашел. Кстати, квартира моего дяди была примерно вдвое больше, чем у алдановского адвоката, и продержалась заселенной всего одним человеком до 1922. Отмечу, что об огромной квартире, где живет один человек, знали, по меньшей мере, три пролетария — дворник, истопник и уборщица. Вероятно, к нему приходила и кухарка.

Свободная квартира в Петрограде, наличие там брата, смерть дедушки Абрама в 1922 определили траекторию движения бабушки Шифры и ее дочерей из независимой уже Латвии в Петроград. Это пришлось на тот исторически короткий промежуток времени, когда въезд в Советскую Россию был затруднен. Пришлось писать слезные письма М. Калинину, и вот пришел, наконец, ответ: “Разрешить” (Фото 5).

Такие вот документы существовали в то время. В Петрограде чуть позднее, году в 1923, оказался и мой будущий папа. Сестра его и родители приехали несколько позднее. Семья моей жены поселилась уже в Ленинграде, году в 1931-32[v]. Мамины сестры начали работать в благотворительной столовой для бедных, где еда была бесплатна. Бесплатно работали официанты и повар. Сестер и их маму содержал брат. Поскольку у приходящих в столовую никаких документов, удостоверяющих, что они неимущие, не спрашивали, а стыд выдавать себя за неимущих быстро пропадал по мере восприятия населением идей социализма, столовая закрылась. Это пример того, как Советская власть эффективно кончала с унижающей дающего и берущего благотворительностью. Мама училась в Университете, имела там прекрасную кампанию, включавшую будущих знаменитых кинорежиссера Ф. Эрмлера и кинооператора А. Кольцатого. Кстати, от мамы после войны я узнал, что Эрмлера звали на самом деле Владимир Бреслав (это есть в Википедии). От нее же узнал, что Бреслав красными был приговорен к расстрелу, но бежал, сменив имя и фамилию (этого в Википедии нет). Хотел об этом рассказать сыну Эрмлера, но не случилось.

Маму вскоре из Университета выгнали за скаутское, еще в Латвии, прошлое. Как и остальные сестры, она дальше не училась, и работала на разнообразных, не требующих специального образования, работах. Папа был на четвертом курсе вечернего строительного института, когда началась ВОВ. Принадлежащие более молодому поколению родители, тети и дяди жены — все кончили ВУЗы. Дедушки к новой реальности не приспособились, и работали мелкими служащими. А бабушки в меру сил суетились по дому. Распространенное поветрие того времени — появление смешанных браков нашей семьи совершенно не коснулось, но совсем уж еврейские имена русифицировались.

Главными столпами иудаизма до конца своих дней оставались бабушки, благодаря которым основные еврейские праздники отмечались правильно, в соответствие с традицией, зажигались субботние свечи, и свечи в память об ушедших в мир иной близких. Кстати, мацу делали своими руками, и от этого она не была хуже. У дедов были и талесы, и тфилины, и священные книги. То же самое было у папы. Названия праздников были ашкеназийские, так что звучание их отличалось от принятого в Израиле. Например, Шавуот назывался Швуэс, а Симхат-Тора засела в моей памяти единым словом Шимхестойре. Для бабушек держали и два типа посуды — мясную и молочную, и не слишком уж назойливо лезли со свининой и свиными колбасами. Мальчиков в семье неукоснительно обрезали, и делали это моэли. Мои бабушки русским владели плохо, поддерживая тем самым использования идиша. В результате я научился писать на идише раньше, чем по-русски.

Со смертью бабушек роль традиций заметно ослабла. В синагогу по самым большим праздником ходил только мой папа. Мои родители постились в Йом Кипур. Когда появилась американская маца, начали празднование Песаха, но по сильно упрощенной схеме, совмещая мацу с хлебом. За еврейскими праздниками почти не следили, и еврейский новый год, Рош-а-Шона, не отмечали. Помню, как после приезда в начале семидесятых ко мне коллеги, профессора из Yeshiva University в Нью Йорке, я спустя какое-то время, где-то в сентябре, получил от него поздравление меня и моей семьи с Новым годом. Стыдно вспомнить, но я в первый момент подумал, что у него “крыша поехала”. Со смертью моих родителей, мы с женой решили взять на себя сохранение традиций, стали праздновать еврейский Новый Год, отмечать Йом Кипур, поститься в этот день. Свое достойное место заняла и неделя Песаха, когда мы, без малейших усилий, отказываемся от хлеба в пользу мацы. Конечно, это следование традициям наших бабушек и дедушек стало особенно важным для нас с приездом в Израиль и началом моей работы в Еврейском университете Иерусалима в 1998.


___

[i] Имеется в виду тост И. Сталина “За русский народ” на приеме в Кремле 24.06.1945 по случаю Дня победы.

[ii] Здесь жертвами пали Хаимы, Мойши, Израили и т. д, ставшие Ефимами, Михаилами, Игорями…

[iii] Процедуру бармицвы я прошел в Брайтоне, в 1972 — хабадники убедили меня, что “это никогда не поздно”.

[iv] Недавно узнал об этом от списавшегося со мной из США, и оказавшегося моим троюродным братом Б. Амусина. Кстати, нашел он меня, прочитав заметку на сайте Берковича.

[v] Дату помогла установить живущая сегодня в Иерусалиме двоюродная тетя жены, которой 96 лет!

Источник: "МАСТЕРСКАЯ"